«Многие слабой совести люди никогда не упоминают имя порока, не прибавив к оному человеколюбия… Они говорят, что слабости человекам обыкновенны, и что должно оные прикрывать человеколюбием; следовательно, они порокам сшили из человеколюбия кафтан; но таких людей человеколюбие приличнее называть пороколюбием. По моему мнению больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, кто оным снисходит, или (сказать по-русски) потакает…»
Каждую неделю в Москву прибывали новые листы петербургских изданий. «Всякая всячина» охуляла «Трутень», именовала его статьи «ругательствами», писала, что он истребляет милосердие, за все да про все кнутом сечет. Новиков отвечал остроумно, спокойно и продолжал печатать в журнале сатирические статьи. Читая их, Сумароков вспоминал горячие речи Козельского в Комиссии о сочинении Нового уложения, дышавшие сочувствием крепостному крестьянству и болью за его обиды.
В «Трутне» Новиков напечатал переписку барина с крестьянами, поистине страшную в своей беспощадной правдивости. Староста в письме докладывает господину деревенские новости. Оброк собран, да недоимки велики — был падеж скота, хлеб не родился, мужики скудны. Неплательщиков секут на сходе, но денег у них после этого не прибавляется. Донимает соседний помещик Нахрапцев — землю отрезал по самые гумна, курицу некуда выпустить. Как быть с Филаткой? Он лето прохворал, хлеба не сеял, работать в доме некому, лошади пали.
Староста пересылает барину письмо Филатки, составленное деревенским грамотеем. Четверо ребятишек, на сходе сечен, корову продали, но денег, чтобы покрыть недоимку, все равно не хватает, и есть нечего. Мир, видя такую бедность, дал Филатке корову и заплатил подушные, однако, чтобы снова встать на ноги, нужна помощь от барина.
«Прикажи, государь, — просит Филатка, — в недоимке меня простить и дать вашу господскую лошадь, хотя бы мне мало-помалу исправиться. Неужто у твоей милости каменное сердце, что ты над моим сиротством не сжалишься?»
За сердце берут читателя крестьянские просьбы и жалобы. Но барин остался непреклонным, Новиков приводит его приказ, подробно перечисляющий, что должны платить крестьяне, Филатке объявлено, чтобы он впредь пустыми челобитными помещика не утруждал, платил бы оброк бездоимочно, а старосту за то, что он мягко с мужиками обходится, приказано сместить, высечь нещадно и взыскать сто рублей штрафа.
Императрица уверяла своих заграничных друзей, что крестьянам в России живется — лучше не надо, и если не едят они куриц, то лишь потому, что предпочитают им индеек. Новиков впервые написал о том, как несчастны крестьяне и как равнодушны к их страданиям господа.
В июле к «Трутню» присоединился новый союзник. Литератор Федор Александрович Эмин приступил в Петербурге к изданию ежемесячного журнала «Адская почта, или Переписка хромоногого беса с кривым». Бесы пересказывали друг другу различные случаи и анекдоты из жизни столичного общества, и многий знатные люди могли узнавать себя в изображении сатирического пера издателя бесовских переписок.
Сумароков не терпел Эмина и считал его сочинителем гнусной элегии, напечатанной в «Смеси», но не мог не оценить поддержки, которую «Адская почта» оказала «Трутню». Эмин упрекал «Всякую всячину» в том, что она справедливую критику называет злонравием, и предупредил ее: «Знай, что от всеснедающего времени ничто укрыться не может. Оно когда-нибудь пожрет и твою слабую политику. Когда твои политические белила и румяна сойдут, тогда настоящее бытие твоих мыслей всем видным соделается…»
Так оно и случилось.
3
С новыми содержателями московского театра Бельмонти и Чинти Сумароков заключил условие — пьес его без согласия автора не играть. Ом будет сам готовить актеров, смотреть, чтобы роли были вытвержены и театральные махины состояли в исправности.
Театр помещался в казенной постройке на поле перед Головинским дворцом. Так назывался дворец в Лефортове, за рекой Яузой, когда-то купленный Петром I у наследников адмирала Федора Головина. Здание горело несколько раз дотла, его опять возводили архитекторы Растрелли, Коробов, Успенский. Прислуга русских самодержцев небрежно обращалась с огнем, и дворцу предстояли новые пожары.
Трагедия Сумарокова «Синав и Трувор» еще не ставилась в Москве. Бельмонти упросил автора подготовить этот спектакль.
Сумароков принялся работать с актерами. Труппу созывать на репетицию было нетрудно — в трагедии участвовало всего четыре действующих лица.
Актеры ленились и кое-как, с голоса, разучивали текст. Сумароков помнил трагедию наизусть и воодушевленно читал стихи. Показывая, как произносить реплики, он увлекался, забывал о времени и декламировал пьесу страница за страницей, обычно до конца действия. Лишь тогда его удавалось прервать и возвратить на землю, в темноту сцены, пахнущую сыростью и клеевой краской.
Московские служители Мельпомены не привыкли к режиссуре. Они играли как бог на душу положит, за славой не гнались, только бы жалованье не задерживали. Публика в театре бывала неохотно, полный зал рисовался Бельмонти в мечтах, и он возлагал большие надежды на Сумарокова. Но актерам было все равно, есть ли зрители или нет, а Сумароков им надоел. Они считали, что прочесть монологи Синава, Трувора, Ильмены, Гостомысла могут не хуже автора, и потому пропускали репетиции, сказываясь больными.
Особенно мешала Сумарокову актриса Элиза Иванова, игравшая роль Ильмены, а усмирить ее режиссер не мог. Элиза приобрела благосклонность главнокомандующего Москвы графа Салтыкова, часто гостила в его городском дворце и наезжала в подмосковное имение Марфино.
Салтыков построил в Марфине новый дом с двумя флигелями, два театра, два двухэтажных псарных корпуса и разбил парк. В дальнем павильоне находила свой приют Элиза, приезжавшая повеселить старика и пожаловаться ему на тиранство Сумарокова.
Фельдмаршал зачастил в театр. Он расспрашивал Бельмонти о Сумарокове, выговаривал за мусор на сцене и сдобным голосом ворковал с красоткой Элизой, задерживая порой течение спектакля.
Сумароков гордился вниманием фельдмаршала к театру, но, как был недогадлив, причины видел не там, где следует, а в тех пунктах, что изложил он, беседуя с графом. И то, что ошибался в своих мнениях, узнал очень скоро.
Однажды играли «Семиру». Актеры вяло бубнили стихи и лишь изредка невольно оживлялись искусным диалогом. Но тогда они начинали декламировать напыщенно, чересчур громко, с пафосом и слезою. Эта манера чтения была противна Сумарокову. Его стихи требовали спокойного и сильного произнесения. Мысли, сосредоточенные в них, ясные и простые, убеждали зрителей логикой изложения, а не высокостью слов.
«Семира» слыла хорошим спектаклем, и если она идет с таким скрипом, что могло ждать «Синава»? Репетиции не ладились, а между тем трагедия на днях должна быть играна…
Сумароков стоял за кулисами, поминутно нюхал табак, забывал чихать.
В театр приехал фельдмаршал. Из дверей, ведших в актерские каморки, выскочили два адъютанта, а вслед за ними на сцену поднялся граф Салтыков в парадном мундире со звездой.
В театральной зале зрители разговаривали, шумели, пересаживались с места на место, грызли каленые орехи, отчего происходила немолчная трескотня. Под ногами хрустели скорлупки. В одной ложе поставили на барьер деревянного щелкуна-медведя. Дамы совали ему в рот орешки и нажимали на хвост — рычаг, поджимавший орех к нёбу медвежьей пасти. Кавалеры играючи пробовали закладывать вместо орехов дамские пальчики, что вызывало визг и восклицания.
«Истинно говорит пословица: для потехи — грызи орехи, — думал Сумароков. — Господа уверены, что если за вход заплачено, то можно в партере на кулачки биться, а в ложах рассказывать истории своей недели громогласно и после рты набивать орехами. Но ведь и в Москве многие ездят в театр не для того, чтобы слушать соседские сплетни, а грызенье орехов не приносит радости ни зрителям разумным, ни актерам, ни автору, трудившемуся для просвещения публики. Уж его-то служба награды, а не наказания стоит».
За дверями залы послышались ругань, беготня, плач и пьяные вопли:
— Ой, больно! Ой, матушка! Ой, дьяволы!
Сумароков заткнул уши.
— Варвары! — простонал он. — У стен храма Мельпомены полицейские секут подвыпивших кучеров! Представление в пущем жаре своем, а партер и ложи слушают не Синава и Трувора, но крики хожалых! Можно ли такое вынести, не умереть драматическому автору?! Умру и я или писать перестану!
И верно, публика почти не смотрела на сцену. Зрители повертывали головы ко входной двери, вслух обсуждали ход экзекуции, кое-кто вышел узнать, не его ли кучеру достается от чинов московской полиции. Лакеи с шубами в руках потихоньку проникали в зал и устраивались в задних рядах посмотреть на барскую забаву.
