— Ныне, други мои, нету более Царска-града, латынами за грехи пленённого. А потому токмо одна осталась земля христианская — наша святая, наша Русская земля. А остальные земли ныне — суть адовы. И люди там — ровно живые мертвецы. Так-то! — торжественно произнёс князь прописную истину.
Впрочем, ежели бесово баловство ради важных дел отбросить, то и без его слов такое все знали. На непродолжительное время в горнице лежала — не шевелилась — согласная соборная тишина. И даже Олегу стало немного стыдно за своё ребячество.
На снеме взросло мужественное решение — сказать татарам прямо и честно: «Когда нас не будет, всё ваше будет».
Неуживчивый Олег хмыкнул, сказал напоследок:
— Невнятно это. Так можно понять, что, мол, дайте нам сбежать, и тогда всё ваше будет...
Но его уже никто не слушал.
Боэмунд. Рязань. 1237 год
Некоторые думают, что князья всегда гонят на войну мирную толпу — хорошо, ежели так. Но бывает на Руси и наоборот: народ гонит князей. И на войну, и просто... вон из города. Капризный тут народ и вспыльчивый. Например, как-то раз очередной «собиратель земли Русской, Всеволод Большое Гнездо осадил город Торжок. После скучной осады ему удалось уладить разногласия с соперниками-князьями, хотели уж было «сильные мира сего» разойтись по-хорошему, но пришедшие под эти злополучные стены простые ратники такое не одобрили. «Мы не целовать их пришли», — сказали сердобольные суздальцы. И пришлось бедному князиньке умилостивить своих смердов — устроить резню жителей Торжка.
Нравиться толпе — надо много хитрости, а вот чтобы жили в согласии и единении люди талантливые, цепкие, умные — надо много ума... Слишком много для просто человека. Счастлива та страна, где есть такое, но в поисках оной нужно сразу в райские края залетать — никак не ниже. А на земле царит согласие только в воинстве Сатаны.
И решил Боэмунд понравиться толпе, а уж толпа своих вожаков куда приведёт? Вот именно — туда, где царит согласие.
Так-то оно так, но что за напасть? Чем убедительнее выглядели его доводы, тем более тяжёлым, злобным недоверием наливались глаза здешних людей. Теперь он стал понимать, почему так часто убивают на Руси послов. Монголы того, далёкого Субэдэева посольства пытались спокойно растолковать выгоду. Но в том-то и дело, что выгоду тут считали грехом.
Если кто-то понимал, что его просят поступить «по выгоде своей», он реагировал так, будто его склоняли к воровству. Здешний обычай требовал просить людей поступать «по правде».
Всё усугублялось ещё и тем, что «по правде» — в местном понимании — это всегда против выгоды. Например, перебить посольство еретиков — дело богоугодное, но невыгодное.
Сначала он даже растерялся, но посидел, подумал и до него наконец дошло, откуда несуразица: тут всех с молоком матери приучали, что Диавол прельстителен и рассудителен. Он искушает «умными» речами.
Сам будучи родом из латынства, Боэмунд непроизвольно хотел вызвать симпатию. А это был худший из путей, тут скорее прислушались бы к убогому, обделённому... Видеть обделённого — это их настроение и доверие сильно увеличивало.
Любили тут каких угодно, только не разумных. Как будто разум — это сундук с золотом, все его хотят иметь, но соседу лучше не показывать. А на все эти причудливые узоры накладывалось и вовсе непонятное: при всём при том — тут было много людей ушлых и смышлёных. Гораздо больше, чем можно ожидать от страны, столь не уважающей разум.
Была тут и другая беда — книги. Чем больше здешний грамотей был заморочен книжной премудростью, тем меньше в нём оставалось ума. Дело в том, что Град Константина (по-здешнему Царьград), не так давно поверженный соплеменниками Боэмунда, принёс сюда, в «варварские земли», отнюдь не чеканные строчки Овидия и Софокла. Он перегрузил неокрепшие умы бездарной апологетикой базилевсов[101], надменными баснями стародавних блюдолизов про «Александра и Кесаря». И это в лучшим случае. А в худшем — точнее, в обычном — местные вивлиофики заполнялись неудобоваримыми житиями, житиями, житиями и ещё раз житиями.
У кого и была к учению тяга, от такого шарахаться будет, как от Змея свет Горыныча. А кто умишком некрепок, тот и вовсе заблудится.
Боэмунд с усмешкой признавался: и в его бедолашной Европе, увы, точно так же. «Загубит людей «говорящая бумага», ой загубит, зря мой Бату до сих пор от неё в восторге».
Да, всё-таки хорошо, что он не сунулся сразу. Хотел выдать себя за булгарского купца... но сообразил: ему, как нечестивому, могут не поверить. В здешних поселениях, не стоящих так близко к торговым путям, как северные города на Волге (о тех дума особая), бабы, видя иноземца, шустро загоняли своих любопытных детишек по домам, ибо любого неправославного считали чуть ли не чёртом — нечего пялиться на нечистую силу.
Такие дремучие формы почитания Христа в его родной Европе закончились много веков назад, и теперь там осмеливаются рассуждать о делах изящных: существует ли высказанное слово само по себе — после того как его произнесли — или нет? А если слово исчезает, то куда? «Вещь» оно или только «имя»?
Судя по воздействию слов на здешних людей, они и после произнесения существуют.
Каждый в отдельности представитель толпы — человек взрослый, но сама толпа — всегда как доверчивый ребёнок. Поэтому страны народоправные всегда во власти детского простодушия.
Достойные упоминания толпы стали таскаться за Боэмундом не сразу. Пришлось потрудиться помощникам. На такое дело отрядил джихангир десятка три шептунов и «очевидцев» из тех рабов-урусутов, которые были освобождены из хорезмийского плена ещё Джучи. Все они были язычники — явные или скрытые — из тех, которые ненавидели попов, князей и их тиунов. Ненавидели за то, что они секли топором родовые святыни, за то, что сжигали в амбарах тех, кто отказался Кресту поклониться. Ведь местные духи не всегда безропотны. И хорошо, если их месть обрушится на княжьих людей, а ну как на тех, кто такой разбой на своей земле безропотно допустил?
Будучи скрытыми или явными язычниками, эти люди охотно лгали про христианские чудеса и знамения, окружавшие Боэмунда (то есть того, за кого он себя выдавал). Возмездия за кощунство они не страшились, наоборот — свои обиженные духи только спасибо скажут.
Вовсе «здешним» не обернёшься никак — как языки ни учи, выдаст тебя говор, — поэтому Боэмунд представился сыном православного человека из Булгара. Всхлипывая, рассказывал слёзную историю о том, как продали его, малолетнего, злые мордвины в булгарскую сторонушку. Мордвы тут не терпели, точнее, не терпели её в вольном состоянии, но многие зажиточные рязанцы держали в хозяйстве мордовских рабов. Любить своё отражение — удел немногих. Поступок мордвинов показался им достаточно отвратительным для того, чтобы растопить первую корочку льда-недоверия к Боэмунду.
С удовольствием выслушивая, как измывались над ним мордвины, они доверительно крякали, внимая рассказу о том, как истязали беглеца булгары. Однажды присутствовавший тут же чернец испепелил Боэмунда такими волнами чёрной зависти, что он предусмотрительно сбавил пыл.
К булгарам тут тоже относились очень нежно. Зная про это, страстотерпец уважил почтенное собрание, нарисовав картины разорения бесерменской столицы войсками злого Батыги.
Искусство состояло в том, чтобы не переусердствовать в яркости красок. Здесь ещё жива была память о временах, когда не столь былинные булгарские головорезы взяли на копьё город Муром и поживились окрест с соседской дотошностью. В пламенном повествовании так нужно было ему извернуться, чтобы вполне законная радость от страданий «дальнего своего» не отыграла неуместной симпатией к татарам, жгущим гадких булгарских нечестивцев.
Похоже, он всё сделал верно. Сквозь удовлетворение от возмездия «нехристям» кое-где проскальзывало грешное сочувствие к людям, которые во всём мире страдают от разора одинаково. Рисуемые Боэмундом картинки Булгара напомнили многим пожилым рязанцам зверства суздальского князя Всеволода Большое Гнездо.
Возведя притихший народ на вершину страстей, сказитель наконец поведал о своём оскоплении в татарском плену. Дальше следовала душещипательная притча про то, как явилась к нему той же ужасной ночью Пресвятая Богородица и подучила: «Пойди, говорит, в стольный город Рязань и спаси, научи князей, как татар опередить, напав на них в чистом поле».
— Вот так и сказала, в стольный, мол? — крикнули из толпы больше с надеждой, чем недоверчиво.
С трогательным простодушием рассказчик развёл руками:
