С трогательным простодушием рассказчик развёл руками:
— Уж я не знаю... Что было мне, то и сказываю. Тут он, понятное дело, не сомневался ни в чём...
— Вестимо, стольный! — заволновались ближайшие. — Любо. Будем ещё стольным-то городом. Верно, а, узорочье рязанское, али нет?
Понятно, что с ними охотно и громко согласились дальние.
Народ зашумел вразнобой, но и тут не обошлось без опасного конфуза. Кто-то в вернувшейся было тишине растолкал толпу в кожухах, лукаво прищурился и заорал, тыкая в Боэмунда коротким перстом:
— А которая была из Богородиц? Ежели с Новгорода али черниговска Пресвята Дева, слушать ли нам, рязанцам, льстивы её речи?
— Да почём же я знаю? — растерялся Боэмунд.
Он вспомнил жалобы мелькитских священников из Самарканда. Все они сетовали, что в «Стране Рус» народу (да и многим тамошним клирикам) трудно растолковать, что Богородица — это не та большая икона, на которую молятся сообща в главном городском соборе, что икона — пусть святое, но не более чем изображение. Потому часто бывает — «чужих Богородиц» жгут и уродуют.
«Когда один урусутский коназ захватит город другого коназа, тамошние храмы обдираются до мяса. И таковое, по язычеству своему, не мыслят они богохульством. Бывает, «вражью Богородицу» повяжут да и увезут к себе, повесят в своей церкви. И таковые зовутся у них «полонянками». У нас так принято обходиться с джиннами, запертыми в медном сосуде. И джинн, и здешние иконы, похоже, мнятся волшебными слугами тех, кто ими владеет», — смеясь, рассказывали самаркандские учёные мелькиты.
Боэмунд растерялся было на какой-то миг, столкнувшись с местными особенностями воочию, но оправдываться ему не пришлось. На «неверующего Фому» тут же накинулись:
— Лапоть ты, Петрята, ей-ей. Мозгов, как в голове у кура[102] будильного. Будет тебе черниговска Богородица Рязань стольным градом величать...
— Верно! Верно бает... Пущай далее сказывает!
Боэмунд поведал, как чудесным образом ослабла у него верёвка, какой он был связан, как удалось ему сюда счастливо добраться.
В миг, назначенный капризной судьбой, из глубин народного моря выскочил оборванный юродивый. Отпрыгнув назад от своей пыльной пятерни, он завопил истошно тонким голосом:
— Стойте, православные, не верьте сему прелестнику! Истинно глаголю — никакой он не скопец праведный, а Дьявола порождение!
Это была главная задумка Боэмунда. Посрамление клеветника (понятно, что таковым был один из его людей) станет тем событием, которое сольёт чаяния народа в единый вселомающий порыв. Один человек способен задуматься о том, что вовсе не обязательно истинность увечья может быть доказательством правдивости в остальном. Народ же на такую удочку обязательно клюнет, а те, кто засомневается, поднять свой робкий голос против такой «соборности» не рискнёт — пусть только попробует.
Его заботило сейчас другое, как бы гнев окончательно прозревших радетелей справедливости не перекинулся на ЕГО человека, мужественно рисковавшего своей шкурой. Причём эта отчаянная смелость была настоящей. Толпы, которые гонят в бой на взаимную резню, таковой обычно не обладают... Только неопытный человек принимает «храбрость» в бою за настоящую, присущую человеку, храбрость. Но здесь-то был не бой.
Впрочем, волновался он зря. Как только первая волна правдоискателей подхватила Боэмунда в свои заботливые любопытные лапы, его помощник тихонько растворился в толпе — и след его в натоптанном снегу простыл. К вящему своему восторгу убедившись в «истинности» оскопления засланного хитреца, «узорочье рязанское» обернуло своё хищное многоголовье на простывший след клеветника... и совершенно безуспешно.
— В степь! — всколыхнулось море горячих голов...
— Обрежем хвосты коням татарским! Вспорем Батыге поганое брюхо!
— Попомнит, нехристь, рогатины рязанские...
Боэмунду вдруг сделалось пронзительно жаль этих людей, и он робко попытался оправдаться перед самим собой: «На их же благо. Ежели запрутся в городе, не иначе продержатся до стенобитных машин. А тогда — вырежут всех до сосунков. А так, глядишь, кто и уцелеет». Но легче от такой мысли не стало.
В Рязани боязнь бунта у князей в прожилках. Каждый претендент на власть, чтобы прежнего скинуть, начинает будоражить «обчество». В Рязани только свистни — побузить всегда охотников найдётся. Потому не скупится власть на подачки для буянов, чтобы «справедливый люд» не разорвал князиньку на части, как во времена укромные поступили со злополучным Игорем Ольговичем в стольном Киеве, да и не только с ним.
Рязань не какой-нибудь там Господин Великий Новгород, где с простыми горожанами-смердами никто не считается, где ничего толпа не решает. Это в Новгороде правит не слепая вольница, а разумное меньшинство из вятших горожан, купцов да бояр. Там, в полночном чудо-городе, собираются эти богатеи — всего несколько сотен — на узкие собрания, называемые по-здешнему «вече» , куда юродивых, бродяг и крикунов пущать не велено. Собираются и решают важные вопросы.
Конечно, было вече и в Рязани, но силы и власти реальной оно не имело. Здешние вятшие робели перед княжьей старшей дворней (дворянами по-здешнему). А те, заслонясь копьями дружин, тоже боялись, не только бунта. А от такой напасти ничего не спасёт, всех в ножи пустят, и такое уже не раз бывало на светлой Руси.
«Да, — подумал Боэмунд, — ничего нового. Даже великий Юлий Цезарь, даже император Нерон стелились перед толпой, хлебом и зрелищами кормили. А когда просила ненасытная толпа чью-то голову (пусть и голову друга), приходилось таковую выдавать».
Чтоб в стране тёмное большинство не крутило разумным меньшинством, очень надо стараться. С властью демоса (и её вездесущим побегом — тиранией) не всякому бороться по плечу. Удавалось такое в Венеции (где правил Совет дожей), в том же Новгороде, но уж никак не в Рязани. Впрочем, до таких глубин «народоправства», как, скажем, Великий Рим эпохи упадка, Рязань ещё не докатилась — была покуда слишком «дикая».
Юрий Игоревич народа боялся, а чем больше чего-то боишься, тем больше это скрываешь.
Во времена стародавние шли на стольный Киев половецкие полки, и — так же как сейчас — требовал у князя народ вести его на половцев. Не послушался Изяслав, не повёл войска во чисто поле, и чем же всё дело завершилось? Погнали киевляне болезного из столицы, не успел и чихнуть. А из поруба вытащили тогда смутьяны Изяславова врага Всеслава Полоцкого — веди, мол, нас в бой.
Да, задуматься есть о чём. Долго ли, коротко, был приглашён Боэмунд в круг более узкий (куда бы они делись). Теперь он за себя не боялся — народных любимцев, особенно тех, кого «Богородица коснулась», трогать опасно. Это тебе не послы иноземные. В Новгороде его пригласили бы на вече, и там пришлось бы Боэмунду совсем кисло — покрутился бы, как муха в кипятке, но здешний «узкий круг» состоял не из купцов и не из вольных бояр, а из княжьих доверенных людей, во всём от него зависящих.
Однако оборотень всё равно насторожился. Здесь были люди не то чтобы более трезвые, чем в толпе (хотя и не без того), но главное — их было меньше. А значит, говорить с ними нужно было по-другому. Не столько про знамения и чудеса, сколько о том, что «за Пронском главный табор татарский, а силы поганых рассеяны загонами малыми от него до Вороны-реки».
Так оно и было. Рассыпавшиеся вблизи пронских застав дозорные сотни рыскали по сёлам в поисках жратвы и сена. Неполные тумены Гуюка, Бури и Бату (половина людей ушли с сыном Тулуя Мунке на охоту за половецкими запасами) стояли отдельно. А между ними, увязая в рыхлом снегу, мотались, переругиваясь, утомлённые туаджи — порученцы. Расписывая в заманчивых красках богатства «главного табора», Боэмунд не упомянул только об одном — о том, что он нагнетает беду на разлюбезного Гуюка.
Рязанцы, конечно, пошлют людей на разведку, таковая покажет, что Боэмунд не соврал, — тут ему нечего бояться. А простой народ на площади нужно было будоражить для того, чтобы князь и его воеводы не столько думали, верить ли ему или не верить, сколько искали подтверждения тому решению, какого от них требовал народ. А под таким нажимом бдительность неизбежно притупится.
Стоянка Гуюка действительно самая пышная, крупная и яркая. Этот нетерпеливый сластолюбец потащил с собой в поход даже гарем. Злополучное нападение, в которое соглядатай джихангира пытался ввергнуть рязанцев, будет иметь и ещё один смысл: не грех попугать зарвавшегося царевича, потерявшего весь страх перед врагом. Его тумены состояли из кераитских и найманских ветеранов, для которых не было в жизни ничего более страшного (всё повидали), чем их драгоценный предводитель.
