Своих и вправду нужно бояться больше, чем врага. Но не настолько же, в самом деле, бояться, чтобы сдаться в благодатное рабство кому угодно — только бы избавиться от невыносимой жизни на «свободе».
«Глаза и уши» Бату, рассеянные по тысячам Гуюка, с тревогой сообщали: если дотошный тайджи так и будет «драть кожу с лица, поскольку в задней части всё содрано», встреча с противником не принесёт ничего, кроме добровольной сдачи в плен всего войска.
Как и ожидалось, на княжеском снеме было дано «добро» на самоубийственный степной поход за Пронск — главное было сделано.
Олег. До 1237 года
Олег настолько не соответствовал образу княжеского отпрыска, каким его представляли в здешних местах, что его никто не воспринимал всерьёз... Если бы он был единственным, драгоценным дитём в семье, его воспитанием занимались бы строже. Но для светской гордости князя Ингваря Игоревича, батюшки, вполне хватало дотошного Романа.
Олега любили той снисходительной любовью, которую могут позволить себе те, чья родительская хищная потребность «оставить после себя своё продолжение» вполне удовлетворяется другими детьми. Так любит девочка тряпичную куклу... С такой доброжелательностью, отстранённой от уважения, тискают пушистого щенка. И в обиду не дают такого щенка особенно рьяно, и жалко такого больше других, но жалостью не гордой, не светлой, а той животной — местные попы сказали бы «земнородной» — которая не воспитывается, а рождается вместе с нами, как досадная помеха на пути настоящих правильных добрых дел.
Как известно, глупость определяется не тем, ЧТО человек сказал, а тем, КТО это сказал. Поэтому что бы ни говорил Олег, то и было глупостью.
Юрий Игоревич, не будучи искусным «душеведом», приглашая на важные княжеские советы вместе с серьёзными людьми ещё и «дурачка», поступал очень правильно. Поучая непутёвого братца, старшие как бы мирились между собой. Если есть против кого дружить и величаться — дружба всегда крепче. Да и, чувствуя своё явное превосходство над Олегом, старшие мало того, что о своих сварах забывали — они ещё и оборачивались к трудному делу самой лучшей своею стороной.
А Олег меж тем, от рождения зная, что он глуп и смешон, не тратил время на то, чтобы доказывать себе самому, мол, это не так... Если бы Олег был немного постарше, наверняка научился бы извлекать из такого отношения к себе должную выгоду. Так делали в разные эпохи великие интриганы. Но в том-то и дело, что интриганом он не был. Он жадно пил из необъятного корыта любознательности, что твой беззаботный смазливый поросёнок.
Как и положено сказочному сыну-дурачку, оттеняющему «стати» умных братьев, у Олега была разумная и пригожая жена. Евпраксия являла собою ходячее несчастье для Романа, ибо жестоко обманула его самые лучшие ожидания. Надо же так извернуться окаянной... Но теперь уж ничего не исправишь.
Известно, узы брака — золотые цепи, не пускающие на волю греховные страсти. Но с Олегом и Евдокией получился конфуз — эти цепи не позволяли отнять сокровище у «недостойного» и отдать «достойному». Поэтому остальные братья тихонько лязгали зубами.
А дело было вот в чём.
Евдокия — третья дочка невзрачного пронского князька. Не таким уж славным и влиятельным было Рязанское княжество, чтобы князья его не могли позволить себе маленькую слабость — женить своих сыновей не на родовитых уродинах, а на девках пригожих, правда, не из смердов, но всё-таки. Поэтому старшие женились на пышнотелых, аппетитных молодухах. Что касается до забавного медвежонка Олега, так его детский лепет никто и слушать не стал: женили и вовсе в малолетстве — ему-то, дурню, какая разница.
И вот тут Господь, которому смеяться и вовсе не положено, подстроил злую шутку. Пригожие пышки-жены старших детей несколько лет спустя после свадьбы расплылись на княжеских харчах, превратившись в сварливых и дородных свиноматок. А Евдокия, как назло, была из тех детей, на кого в детстве и смотреть противно. Зато потом что? Вот именно.
И стали старшие завистливо облизываться на стройную красавицу, прозванную за нездешнюю стать «ромейкой».
— Эй, княже, где тако сокровище высватал? — шутливо и восхищённо цокали любопытные. Распущенные слуги Олега держали себя с ним запанибрата. Но из любви ли к нему иль ещё чего непонятного, но всяких пакостей в хозяйстве было у него меньше, чем у его грозных родичей.
— Да в Цареграде, у самого царя ромейского. Иль не слыхали? — отшучивался Олег.
— Да как же... ромеев-то пленили давно, — разводил руки тот, кто поближе к премудрости книжной, но такого на подначке легче подловить. С книжным-то умом, известное дело, житейский не уживётся.
— Вот и пленили, потому как последнюю красу оттуда умыкнул, — весело скалился Олег, — с горя-то и пропили благочестие своё ромеи. Так ли? А Руси — оттого благодать.
Ещё б Рязани косопузой, средь лесов утонувшей, с цесарями родниться. Да и нет больше никаких цесарей, ибо Царский Град в руках у латынов. Однако красивая байка так и пошла гулять в народе. Олег, мол, из Цареграда невесту себе умыкнул, да не простую — царску дочь. Любо.
Евдокия Пронская и Олег, женившись ещё детьми, вместе играли, читали с бересты, разъезжали с гриднями по ближайшим городам. Ежели бы повстречал Олег Евдокию, такую недоступную и пригожую, в более взрослом возрасте, вряд ли смог бы её увлечь своими шальными думами. Но поскольку уже была она здесь, не больно-то он и стеснялся. И представал перед ней в самом искреннем своём обличии.
Был Олег из тех редких людей, которые при других — когда выкобениваются принуждённо — мало заманчивы, а вот наедине с друзьями весёлые и яркие. Поэтому миновало эту странную семью обычное разочарование. То самое, которое постигает многие семьи, когда муж и жена предстают друг перед другом в истинном своём обличии — пустом и заурядном. У Евдокии и Олега всё было наоборот.
Вылезая в большой мир из своего семейного мирка, они ничему и никому не завидовали, ничего не хотели... Всё у них и так было.
Может быть, этим во многом и объяснялась та бесшабашная развязность языка и ума, которую Олег мог себе позволить только в семье. Он не уподоблялся братьям, буйну голову сломавшим, как бы честь свою княжеску не уронить, время своё праздное проводил не только с праведными и высокородными. Любил он послушать чудные сказки бесерменских и латынских купцов, смердов, скоморохов, ушкуйников из Нова Города...
Черпая ересь о мире у того людского разноцветья, с кем уважающий себя христианин почёл бы за грех и словом обмолвиться (кроме как на базаре о цене товара спросить), он знал многое, в том числе и о татарах. Знал и складывал в свою копилку памяти просто так, не думая когда-нибудь использовать.
Просто интересно — и ладно.
Олег и Евпраксия. 1237 год и ранее
Подъехав к своему терему, он кинул конюху узорчатый витень, передал поводья. Сморщив покрытое оспинами лицо, старик повёл коня рассёдлывать.
Олег, миновав резные сени, взбежал по лестнице в горницу.
Евпраксия радостной собачонкой кинулась ему на шею — величавой и неприступной она была только вне дома. Её длинные «царские» брови удивлённо взлетели: что-то было в муже не так.
— Опять братцы поучали, дак и наплюй, — обхватив его за поясницу мягкими округлыми руками, она отстранилась, как будто для того, чтобы внимательнее заглянуть в лицо. Всегда вот так всматривалась, что-то ещё искала, опять новое, новое. — Тебе чего поесть? Я разом... Глаша! Олежа пришёл! Подсуетись-ка...
Внизу затопали резвые ножки горничной холопки — мордовки.
— Полно, — погладил он жену за белую, с синеватыми жилочками, холёную руку, — опосля снема уж так напичкали... уж так. По сей час в горло не лезет... Не о том забота. — Олег мягко расцепил руки жены, опустился на лавку. — Плохи дела. Уходить бы надо, Евушка, да вот куда? Как будто бы и позор сие, а не уходить — глупость того пуще. Опять мужиков из-за неё родимой, из глупости, помирать заставим. Эх, напиться бы как вчерась. Видеть ничего этого не могу, — он вздохнул так, будто бы всплыл из воды, — да и сделать ничего не могу...
— Суздальцы походом идут, да? Ну вот, жили — не тужили, — нерешительно пробормотала княгиня.
— Кабы так, оно бы проще. Нет, Евушка, татары послов прислали... Они через земли наши и суздальские на половцев ударить хотят. Вот и просят десяту часть от всего. — Помолчал, добавил. — Ну и покорности, само собой. Вдобавок к овсу для коней.
— Те самые татары, которые монголы? — вспомнила она прежние мужнины рассказы.
