обсуждать этот вопрос, но не интеллектуальный символизм делает Двенадцать
тем, что они есть, – величайшей поэмой. Важно не то, что она означает, а то,
что она есть. Музыкальный гений Блока достигает в ней своих вершин. С точки
зрения ритмической конструкции это чудо из чудес. Музыкальный эффект
построен на диссонансах. Блок вводит слова и ритмы грубой и пошлой
«частушки» и достигает эффекта невероятного простора и величия. Построена
поэма с чудесной точностью. Развивается она широкими взмахами, переходами
из одного ритма в другой и переплавлением диссонансов в высшую гармонию.
Несмотря на грубый реализм и язык, находящийся на грани жаргона, хочется
сравнить поэму с такими шедеврами лирического построения, как Кубла Хан
или первая часть Фауста. Существуют два английских перевода Двенадцати.
Их можно прочесть, чтобы получить общее представление о «содержании», но
они не дают никакого понятия о величии и совершенстве оригинала. Поэма
кажется непереводимой, из чего можно сделать вывод, что перевести ее как
следует – немыслимое чудо. Однако такое чудо осуществил немецкий
переводчик Вольфганг Грегер, чей перевод почти достигает уровня
оригинального текста.
В том же месяце, когда были написаны Двенадцать (январь 1918),
Блок написал Скифов, напряженно риторическую инвективу против
западных народов, которые не хотят заключать мир, предложенный
большевиками. Это весьма красноречиво, но не слишком умно, и во всяком
случае гораздо ниже по уровню, чем Двенадцать.
Это было последнее стихотворение Блока. Новое правительство,
ценившее своих немногих интеллигентных союзников, загрузило Блока
работой, и целых три года он трудился над всякого рода культурными и
переводческими начинаниями, которыми руководили Горький и
Луначарский. После Двенадцати его революционный энтузиазм спал и
сменился пассивным унынием, куда не проникал даже ветер вдохновения.
Он пытался продолжать работу над Возмездием, но из этого ничего не вышло.
Он смертельно устал – и был пуст.
В отличие от многих других писателей он не страдал от голода и холода,
потому что большевики заботились о нем, но он был мертв задолго до своей
смерти. Такое впечатление сложилось у всех, кто вспоминает Блока в это время.
Он умер от сердечной болезни 9 августа 1921 г. Двенадцать прославили его
137
больше, чем все предыдущее, но левые литературные школы в последние годы
жизни Блока дружно его ниспровергали. Его смерть стала сигналом для
признания его одним из величайших национальных поэтов.
В том, что Блок – великий поэт, нет и не может быть сомненья. Но при
всем своем величии он, безусловно, поэт нездоровый, болезненный,
величайший и типичнейший представитель поколения, лучшие сыны
которого были поражены отчаянием и, неспособные победить свой
пессимизм, либо впадали в опасный и двусмысленный мистицизм, либо
находили забвение в вихре страстей.
10. Андрей Белый
Рассказывая о жизни Блока, я несколько раз упомянул имя другого
замечательного писателя – Андрея Белого.
Блок был величайшим, но Андрей Белый, конечно же, самым
оригинальным и самым влиятельным из всех символистов. В отличие от
Блока, которого больше всего влекло прошлое с его великими
романтиками, Белый был весь обращен к будущему и из символистов был
ближе всех к футуристам. Он и сегодня далеко опережает всех символистов
по силе своего влияния; пожалуй, он единственный символист, который
участвует в литературном развитии как активная сила.
В особенности большое влияние оказала его проза, которая
революционизировала стиль русских писателей. Белый – фигура более сложная,
чем Блок, да и все прочие символисты; в этом смысле он может соперничать с
самыми сложными и смущающими фигурами в русской литературе – Гоголем и
Владимиром Соловьевым, которые оказали немалое влияние на самого Белого.
С одной стороны Белый – это самое крайнее и типичное выражение
символистских воззрений; никто не пошел дальше его в стремлении свести мир
к системе «соответствий» и никто не воспринимал эти «соответствия» более
конкретно и реалистично; но именно эта конкретность его нематериальных
символов возвращает его к реализму, как правило, находящемуся вне
символистского способа самовыражения. Он настолько владеет тончайшими
оттенками реальности, выразительнейшими, значительнейшими,
подсказывающими и одновременно ускользающими деталями, он так велик и
так оригинален в этом, что невольно возникает совершенно неожиданное
сравнение с реалистом из реалистов – с Толстым. И все-таки мир Белого,
несмотря на его более чем жизнеподобные детали, есть невещественный мир
идей, в который наша здешняя реальность лишь проецируется как вихрь
иллюзий. Этот невещественный мир символов и абстракций кажется зрелищем,
полным цвета и огня; несмотря на вполне серьезную, интенсивную духовную
жизнь он поражает как некое метафизическое «шоу», блестящее, забавное, но
не вполне серьезное.
У Белого до странного отсутствует чувство трагедии, и в этом он
опять-таки совершенная противоположность Блоку. Его мир – это мир
эльфов, который вне добра и зла, как та страна фей, которую знал Томас
Рифмач; в нем Белый носится как Пэк или Ариэль, но Ариэль
недисциплинированный и сумасбродный. Из-за всего этого одни видят в Белом
провидца и пророка, другие – мистика-шарлатана. Кем бы он ни был, он
разительно отличается от всех символистов полным отсутствием
сакраментальной торжественности. Иногда он невольно бывает смешон, но
138
вообще он с необычайной дерзостью слил свою наружную комичность с
мистицизмом и с необычайной оригинальностью использует это в своем
творчестве. Он великий юморист, вероятно, величайший в России после Гоголя,
и для среднего читателя это его самая важная и привлекательная черта. Но
юмор Белого сперва озадачивает – слишком он ни на что не похож. Русской
публике понадобилось двенадцать лет, чтобы его оценить, и вряд ли он сразу
завоюет неподготовленного западного читателя. Но те, кто его отведал и
получил к нему вкус, всегда будут признавать его в точном смысле слова
единственным – редчайшим, изысканнейшим даром богов.
Как столь многие современные русские писатели Андрей Белый
прославился под псевдонимом, в конце концов, заменившим его наследственное
имя даже в частной жизни. Настоящее его имя – Борис Николаевич Бугаев. Он
родился в Москве в 1880 г. – в том же году, что и Блок. Его отец, профессор
Бугаев (профессор Летаев в сочинениях сына), был выдающимся математиком,
корреспондентом Вейерштрасса и Пуанкаре, деканом факультета Московского
университета. Сын унаследовал от него интерес к самым трудным для
понимания математическим задачам. Он учился в частной гимназии
Л. И. Поливанова, одного из лучших педагогов России того времени, который
внушил ему глубокий интерес к русским поэтам.
В доме М. С. Соловьева Белый встречался с Владимиром Соловьевым и
рано стал знатоком его мистического учения. Годы конца века и начала
следующего стали для Белого и для его не по годам развитого друга Сергея
(сына М. С. Соловьева) временем экстатического ожидания апокалипсиса. Они
вполне реально и конкретно верили, что первые годы нового столетия принесут
новое откровение – откровение Женской Ипостаси, Софии, и что ее пришествие
