Пестель поглядел на Мишеля: мальчишка обиженно насупился. Следовало похвалить его за труды, но слова застряли в горле. Он только грустно кивнул собеседнику и опять тяжело закашлялся.
– Ты болен, Поль? – в Мишином голосе была неподдельная тревога, обиду же, как показалось Пестелю, он сразу забыл.
– Пустяки… пройдет. Так что со славянами?
– Переговоры мои успешны, у нас есть люди, готовые посягнуть на жизнь государя… Ты же ведь этого желал?
Пестель поднял еще одну бумажку, скомкал ее и бросил в угол.
– Я?… да, я желал этого. Но ныне дело наше на волоске от гибели, – он пристально поглядел в глаза Мишелю. – Я давеча ругал тебя за неосторожность… Я сам был беспечен…. Оттого, верно, и погибну… Я принял в общество офицера одного… думалось мне, верного… А он негодяем. Вором.
Пестель увидел, как Мишель зажмурился, губы его задрожали, но он тут же взял себя в руки.
– Кто он? Почему негодяем оказался?…
– К чему тебе знать-то фамилию его?… Достаточно, что он твою знает.
– Но откуда?
– Я доверился ему… у меня не было выбора. Я не знаю, поймешь ли ты меня… Мне деньги были нужны, много денег. Запутался я…
– Деньги? Но ты бы мог сказать мне, и я бы нашел для тебя…
Пестель отвернулся, старясь скрыть усмешку на губах.
– Ты молод еще, хотя и уговорил славян истребить государя, за что спасибо тебе… Деньги нужны для дела нашего… Ты рассказывал о платьях супруги господина Тизенгаузена… смешно. Денег много надо, иначе и затевать не следует. Из казначейств тебе никто не даст, друг мой. И я… пока вы разговаривали в Лещине… занимался этим… и раньше тоже. А он… присвоил то, что потребно для дела было… теперь доноса опасаюсь.
Пестель поймал себя на мысли, что говорить он слишком быстро, не выбирая слов.
– Я устал, – продолжал он. – Борьба с людьми и обстоятельствами изнурила мою душу… Отдохнуть хочу, для себя пожить, понимаешь ты?… Всю жизнь – на людях, ради кого-то или чего-то… Устал, старею, должно быть… Устал…
Пестель пододвинул кресло к столу, сел в него, положил на стол руки, а на руки – голову, закрыл глаза.
– Поль… – тихо позвал Мишель.
– Да слушаю я тебя, – Пестель открыл глаза, – только что ты мне сказать можешь? Утешить? Так я в твоих утешениях не нуждаюсь…
Он опять замолчал, глядя на Мишеля. И вдруг понял, что у этого дерзкого и развратного мальчишки может получиться то, что, он знал, уже не получится у него самого. Следовало только дать себе в сем отчет и отрешиться от честолюбивых мечтаний.
– Помнишь ли Киев, когда я принял тебя?
Мишель кивнул.
– Я помню. И помнить буду, покуда жив.
– А знаешь ли, кто уговорил меня на сие? Я бы не стал, я не знал тебя совсем… Не Сережа, ибо он мне всегда странным казался, не от мира сего. Меня Матвей просил об сем.
– Матвей? – Мишель вздрогнул. – Но Матвей робок, он всегда сомневается, нерешительностью своею меня и Сережу мучает.
– До тебя ему дела нет, ты уж прости его… Он думал брата своего спасти, отвлечь от дурных пристрастий, занять ум его и чувства… Ныне же вижу, что не ошибся я, согласившись с ним…
При этих словах Мишель покраснел.
– …для общества ваша управа оказывает услуги неоценимые. Посему решился я оставить общество вам… Ежели арестуют меня или еще что-нибудь случится. Ныне время такое, что всякое может быть. Я уговорю Юшневского, скажу ему… смешно, что Муравьев вне директории, ежели управа ваша сильнее всех других, вместе взятых. Постарайся токмо оберегать Сережу от поступков необдуманных… Я сейчас… Погоди…
Взяв со стола первый подвернувшийся чистый листок, Пестель склонился над ним. Надо было дать письменные полномочия, иначе словам мальчишки не поверят. Написав о сем, протянул листок Мишелю.
– Держи… ему отвезешь… и своим покажите. Сожгите потом… Здесь я всем на словах передам. В случае непредвиденных обстоятельств, власть председательская над обществом передается подполковнику Муравьеву-Апостолу. Когда же войска двинутся, не Сережа – ты решения принимать будешь. Ежели надобно, действуй моим именем. Делай все, что сочтешь нужным. Трубецкому только не доверяйся.
На лице Мишеля Пестель заметил выражение смущения, радости страха. «Он справится, если Трубецкой… мешать ему не будет. Что бы кто про него не говорил – он мой ученик. Может, в его руках и дело наше не пропадет», – подумал он.
– Не задерживаю тебя более.
– Но я…
Пестель понял, что в сей торжественный для мальчишки момент он желает о чем-то рассказать, может быть, станет донимать расспросами.
«За лекарем пошлю сегодня же… нельзя так», – подумал он.
– Храни тебя Бог, Миша… Прощай, может, не свидимся больше. Прощай. Иди. Время дорого!
20
Мишель уехал от Пестеля со смешанными чувствами: ему было страшно и вместе с тем – весело, как будто он вскарабкался на высокую гору и с вершины ее заглянул в пропасть. Записка Пестеля лежала в потайном кармане шинели.
После дождливого лета пришла солнечная, сухая и теплая ранняя осень. Днем было по-летнему тепло, ночью уже случались заморозки, прихватывающие сединой траву на обочинах дорог. «Следующей осенью я уже буду знаменит, – подумал Мишель, – непременно буду…»
Когда Мишель приехал, Сергей выглядел раздраженным и усталым.
– Служба замучила, – оправдывался он. – Да ты проходи, рассказывай…
Мишель сразу же показал другу записку. Сергей, казалось, ни капли не обрадовался. Молча поджег листок от свечки, бросил на поднос.
– Поль болен, наверное.
– Да, был нездоров.
– Я так и подумал. Ну, а еще что? Взялся дурными вестями угощать – так давай обо всем сразу говори…
Мишель рассказал обо всем: о деньгах, о доносе на общество, о том, что Поль болен. По мере того, как говорил – словно спускался с горы вниз.
– Пестель сам виноват… – сказал Сергей устало. – Дело не оправдывает казнокрадства. Оттого-то он мне никогда сего не рассказывал, что понимает мнение мое. А теперь из-за махинаций его мы все погибнуть можем… Полномочия он мне передает… Я сего не желал и не желаю, Миша. Мне сие не надобно, – отрезал Сергей.
– А что тебе надобно? – раздраженно спросил Мишель. Ему не понравилось то, как грубо друг разрушает его мечты, – ты же сам говорил, что ждать более – невозможно, что действовать надо…
– Действовать… – задумчиво протянул Сергей, – Знаешь, Миша, – сказал он вдруг, пристально глядя на свечу, – я вот третью неделю тут с солдатами занимаюсь, ученья беспробудно, генерала Рота ждем. Думаю я: бросить все это, сбежать куда-нибудь, под чужим именем новую жизнь начать… Не найдут ведь, если затаиться.
– Но так же нельзя… как можно под чужим именем? А кем ты быть собираешься? Служить где?
– Зачем служить? Просто человеком быть хочу… Человеком, понимаешь?… Кому-то нравится солдат учить, а я чувствую: это не для меня.
– А в сословие какое вступить намерен ты?
– Не знаю… сказаться вот мещанином можно, домик купить…
Мишель видел, что друг его не шутит – и оттого испугался.
– А дело наше?
– Дело… – протянул Сергей, – полномочия… Да зачем мне полномочия сии?.. Не рожден я людьми командовать, Миша. С собою бы справиться. Тебя рядом видеть хочу, разлуку перенести не могу. Пока на службе мы, невозможно сие…
Свеча горела все ярче, наполняя комнату неровным светом.
– Врать не могу больше, изоврались мы с тобою в Лещине. Не может быть счастье на лжи построено, не может, Миша…
Сергей умоляюще заглянул в глаза Мишеля. Тот почувствовал, как рушатся все надежды, мечты превращаются в прах. Друг его не желал ни власти, ни славы: он хотел лишь свободы… Но свобода личная была мечтой недостижимою… сие Мишель знал лучше, чем его старший, выросший в Европе, друг.
– Сережа, милый, объясни мне – как ты новую жизнь начать хочешь? – тихо спросил Мишель, приняв самый покорный вид.
– Я придумал, Миша, я все придумал! – на щеках Сергея вспыхнул румянец, он взволнованно схватил Мишеля за руку, – я только об этом и думаю в последнее время… Мы с тобой в Киев поедем, на зоре вечерней лодку возьмем… Именно вечером – чтобы не видел никто… На середине реки лодку бросим: в ней все это оставим – Сергей раздраженно дернул за бахрому эполет – и письма, такие, чтобы все подумали, что … что застрелились мы… Можно даже выстрелить две раза, чтоб услышали… А сами – вплавь до другого берега – и мы свободны… Свободны… и счастливы…
Мишель решительно выдернул свою ладонь из Сережиных пальцев, рассмеялся другу в лицо.
– Ты меня фантазером называешь, а сам… Сережа, ты любезного отечества не знаешь – тут не скроешься. В тебе первый встречный барина и офицера отличит, даже если ты в статском будешь. И потом: ежели маменька узнает… сие ее убьет. А Матвей? О нем ты подумал?
