невзирая на горький фатум, он не заслужил такого финала – сгореть как спичка в домне чужой войны. То и дело клял свою слабину, разжижившую волю и, как следствие, загнавшую в иракскую западню. Плевался на родину, приложившую руку к взращиванию тикритского монстра. Дулся на врага-приятеля Шахара, дьявольским умом и звериной хваткой к себе приворожившего. И, уже засыпая, между делом заключил: финальный аккорд заговора, который после всех злоключений ему будто бы раз плюнуть исполнить, в преддверии надвигающегося апокалипсиса, банально, по-житейски неуместен.
Каким бы монументально грозным ему поначалу не представлялся ближневосточно-московский синдикат, здесь, на месте, дышащем Везувием вселенской кары и вдобавок герметически закупоренным, он сподобился в карлика, грозящего бутафорской колотушкой. Предвоенный Багдад представлялся стихией, дикой и необоримой, с которой лишь самой матушке-природе по зубам бодаться – что бы там в «гостинцах» Шахара не припрятано… Оттого связь с прошлым оборвалась, замкнув внимание на коде выживания. В итоге исчезли не только навязчивые лики жены-дезертирши, но и бесследно растворились мать с дочерью, объявленные Шахаром заложницами.
Между тем, столкнувшись с притягательной американкой, в одном букете трогательно ранимой, мудрой и властной, Талызин с сивой тоской распрощался. Невидимая, но осязаемая всеми фибрами дыра соблазна потащила, всколыхнув надежду. Хотелось глотать озон ее откровений и, вкушая тот наркотик, нечто неординарное совершить.
Здесь воссоздался подряд, а точнее, произнесенная на его кухне Шахаром фраза: «… то, что ты в Ирак повезешь, нужно очень многим людям. Простым, хорошим людям – таким, как ты, Семен». Тотчас настигло: коль впрягся, доведи до конца, ведь куда ни смотри, режим Саддама – исчадие ада. Между делом отложилось: за какие шиши фемину из сытого до отрыжки мира намерен завоевать, Шахар ведь грозился… И ко всему прочему вспомнилось: по прибытии советский гражданин обязан в течение трех суток стать на консульский учет.
Ухмылка с лица Талызина исчезла, однако глаза будто посмеивались. «Как ни изгалялся синдикат, не прижился плод, самой малости не хватило, – ерничал над главным врагом всех заговоров – законе Мерфи он. – Странно, на что рассчитывали, отправляя ополченца по маршруту «Авось»? Он где умом, а где везением выполз, чтобы зацепиться за корягу в шаге от цели. Смешно – не то слово…»
– Так едем или нет? До квартала по-любому подброшу… – предлагал определиться с планами извоз.
– Поехали, – буднично молвил Семен Петрович и спустя минуту пожалел, что ляпнул, не подумав. К чему холостой пробег? Тем временем «Мерседес» выруливал на главную магистраль.
В пути, к месту назначения, Талызин разок-другой порывался уточнить, на самом ли деле «Аль-Мансур» блокирован. Ведь почти не зная арабского, ответ таксиста мог неверно истолковать. Да и «Аль-Мансур» – прозвучало ли? Но что-то удерживало от расспросов, подсказывая дрейфовать по курсу авантюры, благоволившей ему до сих пор.
Между тем интуиция не сфальшивила. У въезда в квартал посольств и элитных особняков – полицейский с жезлом, приказывающий остановиться. Чуть позади – внедорожник «Додж», судя по номерам и униформе пассажиров, военный.
Таксист затормозил и, обернувшись, виновато взглянул на Семена Петровича. Несколько секунд тот раздумывал, как быть: убраться на таксомоторе подобру-поздорову восвояси, либо добиваться у блокпоста проезда. Тут водитель заговорчески мигнул и на пальцах воровато изобразил: мол, отъедем и ты огородами…
Семен Петрович с каменным лицом потянулся к дверной ручке, будто извоз ничего не предлагал. Без особого энтузиазма высадился, бросив: «Подожди». Столь же неуверенно двинулся к полицейскому. Тот – ноль внимания, зорко следит за дорогой.
Услышав шум позади, Семен Петрович оглянулся. Прямо на полицейского, притормаживая, движется шикарный «Кадиллак». За рулем – прилично одетый иракец средних лет, галстук, белая рубашка. Останавливается, открывает на треть противоположное от себя окно и протягивает служивому удостоверение личности с вкладышем.
На ксиву тот смотрит мельком, зато углубляется в приложение. Вычитав нечто, уважительно кивает. Возвращает документ владельцу и берет под козырек. Лишь затем поворачивается к подошедшему вплотную Талызину.
– Ты кто? – заполнял формуляр сверки личности центурион. – Здесь живешь или, может, работаешь?
Семен Петрович протянул серпастый и пропуск Минпрома.
Бегло просмотрев, коп вернул документы.
– А где диппаспорт? – указал на некомплект верительных грамот служивый.
Талызин затряс головой, показывая, что не понимает.
Служивый повторил – на сей раз по-английски.
– Зачем? Я инженер, приглашен Минпромом, – отослал к порту своей приписки Семен Петрович, чуть вздернув голову.
– Так ты не из русского посольства?
– Нет, но мне в посольство нужно.
– Что значит нужно, ты там не работаешь! – возмутился служивый.
– Я должен зарегистрироваться… – обрисовал цель визита командировочный.
Коп с ликом, будто запутался, вновь затребовал мандаты. Поочередно изучив их, вернул, оказалось, непрошенному гостю со словами:
– Даю тебе тридцать секунд, чтобы убраться, – кивнул на такси служивый.
– Но я обязан! – словно прослушав ордер, упорствовал Талызин, подзуживаемый бесом авантюры. – Меня накажут, если не стану на учет!
Коп скривился, выказывая крайнее граничащее с яростью раздражение, после чего, без всяких уведомлений, толкнул Семен Петровича в плечо. Не ожидав выпада, прилежный исполнитель устава регистрации совграждан, к слову, анахронизм, не упраздненный до сих пор, чуть не потерял равновесие.
– Сюда только местные жители и дипломаты! Понял, тупица?! – заорал коп по-арабски, закрепляя «послание».
Семен Петрович, конечно, беглый арабский не разобрал, зато ощутил брызги слюны на лице и боль в плече. Рефлекторно, точно в младые годы, занял стойку контратаки, но враз обмяк, увидев, что центурион потянулся к кобуре. Стал разворачиваться, но, будто вновь ужаленный обидой, по-босяцки сплюнул, после чего, как ни в чем не бывало, зашагал к такси. Его холодила, дисциплинируя, мысль: «Доберусь до посла, чего бы мне это не стоило…»
***
г. Тель-Авив штаб-квартира «Моссада» три часа спустя
Рафи Замуж, помощник Биренбойма, лихорадочно перекладывал свежие депеши, гадая, какую шефу преподнести первой. Багдадская – будто предвестник успеха операции «Посувалюк», при этом сенсационная шифровка из Москвы – тому проекту угроза. В конце концов, положив сверху донесение из Багдада, Рафи захлопнул папку.
– Дорон, прими, – обратился по селектору Рафи, прикидывая в уме, как скоро шеф спровадит сидящего в кабинете Шломо Топаза, завсектором США. Загадав, что через минуту, уставился на циферблат.
Шломо меж тем с кислой миной возник в приемной раньше, тридцать секунд спустя. Меняясь с ним местами, Рафи подумал: «Пусть Дорон после Берлина не тот, его чудо-интуиция на месте».
– Багдад и Москва, – с торжественной ноткой сообщил Рафи, передавая Биренбойму папку.
– Как всегда, новость плохая и хорошая… – Шеф всматривался в лицо помощника.
– Как догадался? – смутился Рафи, усаживаясь.
– По законам жанра… – невесело протянул Дорон, тотчас пояснив: – Продвигать такой проект, как «Посувалюк», – словно пол будущего чада планировать.
– А вот мимо, Дорон! Схватили жар-птицу, причем крепко! Полдела сделано! Что бы там в Москве не произошло…
Скулы Биренбойма нервно дернулись. Будто зависая, он медленно склонился к папке, совсем не напоминая себя, реактивного, прежнего. Вяло, точно сводку погоды, депеши просмотрел, обхватил голову
