утром официант) По крайней мере, ведете себя, как потомок Талейрана…
Семен Петрович в безотчетном, казалось, порыве протянул руку и чувственно возложил свою ладонь на ладонь острой на язык дамы.
Словно прикусив жало, Сюзанн онемела, но руку не убрала, лишь нервно передернула плечами. Ее бездонные глаза то округлялись в изумлении, то исчезали в дымке. В конце концов она незаметно освободила руку и деликатно хлопнула импульсивного шалунишку по руке.
– Крив вкось как-то… Не кажется ли вам? – взгрустнулось журналистке.
– Ради бога, простите, Сюзанн, я потерял голову, – извинялся Семен Петрович, казалось, освобождаясь от скованности. – Просто идиот!
Журналистка с чувством кивнула, давая понять, что извинения приняты.
– Меня зовут Семен… Фамилию знаете… Пусть в оригинале она звучит по-другому… – Пряча взор, воспроизводил свою анкету Семен Петрович.
– И каков он, оригинал? – холодно спросила журналистка. Увидев, что вновь не понята, зафехтовала жалом: – Из какой страны вы, Тализин?! Убей бог, сама понять не могу! Даже имя у вас какое-то, простите, несусветное – коллаж Саймона с Соломоном. С первого раза не выговорить…
– Собственно страны уже нет, – то ли оправдывался, то ли отбивался Талызин. – Наверное, из России. Но, боюсь, большего сказать не могу… Учитывая обстановку, как понимаете…
Слегка склонив набок голову, Сюзанн Кларидж бесстрастно рассматривала визави, словно одноразовую зубную щетку после употребления: будто вещь как вещь, меж тем уже завтра на полке новая. Нет, она не казалась разочарованной, больше того, безучастное созерцание, весьма затянувшись, отражало скорее искусную ширму, нежели состояние духа. Но, что у гранд-дамы на уме, оставалось загадкой. Недолговечной, однако.
– Знаете что, господин вновь прибывший? Уж позвольте вас так называть, право, лучше, чем коверкать имена… Только что уяснила, что моя, многими воспетая, интуиция весьма однобока, пусть СССР – вотчина узких специалистов. Оправданием, правда, служит то, что ваша родина, с определенного момента, как бы изъята из обращения моих ценностей… Хотите узнать почему?
Семен Петрович вытаращился, казалось, даже не замечая, что к их столику движется официант.
– В году эдак шестьдесят четвертом, на втором курсе колледжа, – продолжила гранд-дама, – нам продемонстрировали ролик об американской национальной выставке в Москве, если не ошибаюсь, состоявшейся в шестидесятом…
– В пятьдесят девятом, – скромно поправил Семен Петрович, умолчав, что был на ней и сам.
– Мы еще не готовы, через четверть часа, – спровадила официанта Сюзанн, не успевшего раскрыть рот.
– Так вот: очереди, кокакольный психоз – меня, юную максималистку, почему-то не впечатлили, – без запинки вернулась к спичу Сюзанн. – Но от совместного интервью Дика Никсона и Хрущева просто стошнило. Допускаю, перевод с русского грешил неточностями, но, если честно, в таковом я не нуждалась – столь вызывающе вел себя русский премьер. Словно склочная баба, перебивал Дика, а точнее, цеплялся к каждому предложению, неся всякую чушь, недостойную не только лидера сверхдержавы, а и фермерши в разгаре цикла. Да, холодная война в разгаре, образ русского в американской масс-медиа карикатурен, но это для толпы. Всякий трезвомыслящий понимал: русские – нация воинов, неовикинги, если хотите. И вдруг, вместо грозного медведя – владыки тайги – безмозглый, односигнальный петушок, живая ходячая карикатура…
Тут Семен Петрович, глядевшийся то сбитым с толку, то ошарашенным, улыбнулся и как-то снисходительно, но по-доброму на Сюзанн посмотрел. Та тотчас замолкла, будто обезоруженная теплым, доброжелательным взглядом и, казалось, потянулась эмоционально навстречу: чопорная маска, а-ля Маргарет Тэтчер, размякла, приоткрывая симпатию к тактичному слушателю.
– Может, все-таки сделаем заказ? – предложил Семен Петрович. Не встретив возражений, помахал официанту, производившему расчет коллег Сюзанн. После чего надумал пококетничать: – Коль вышел бесперспективен для интервью, буду хоть в этом полезен…
– Что-то не вспоминаются упреки! – всколыхнулась Сюзанн, возвращаясь в свою излюбленную ипостась – заносчивых эскапад.
– В смысле? – Похоже, Семен Петрович контекст прозевал.
– Нет, дорогой вновь прибывший… – Должно быть, переварив контекст заново, ответствовала полемистка: – Выбирая объект, и маститый журналист может сесть в лужу, а вот женщина мужчину – никогда… – Нервно хохотнув, дама потупилась.
Склонил голову и Талызин, ощущая сильный, будоражащий стук в груди.
Спустя час искра, вспыхнувшая между символом американского успеха и экспедитором сообщества дискретных сношений, обратилась в свечу, излучающую мягкий матовый свет сладостного обожания и многокрылой надежды. Но самое любопытное, что тон встречи задавал уже Талызин, своей обаятельной сдержанностью, в мыслях и эмоциях, импульсивную даму приворожив. Нет, ее полемический запал – всегда на взводе – не выдохся, разум профессионального аналитика-спорщика от сентенций Семена Петровича то и дело фыркал, но колики самолюбия гасились аурой незаурядного ума и редкого обаяния.
Именно этот природный магнетизм она рассмотрела, едва утром объявился персонаж. И, точно восемнадцатилетняя девчонка, в стерильно чистом, а главное, необыкновенно комфортном коконе его естества грелась.
Впервые в судьбе ей, рьяной феминистке, сознательно захотелось плена. Отнюдь не чувства опоры, которую слабый пол инстинктивно ищет в мужчине, обретая ее, в лучшем случае, через раз, а мудрой, тактичной опеки друга, духовно необыкновенно импозантного, с которым безумно хочется быть рядом и даже стареть.
Сюзанн изумило некрикливое полное снисхождения достоинство ухажера, без всякой игры или натуги сладившее с ее непомерным я, где генетически предопределенным, а где – травмированным склочным бытием. Совсем не потому, что ее выбор лез из кожи вон понравиться, а оттого, что уважать ближнего – органическое свойство его натуры, весьма далекой от бесхребетного соглашательства. Будто проходя ее выпад против Хрущева стороной, Талызин в считанные минуты разбил тот посыл в пух и прах – как несостоятельный для обобщения. Отметил, что имидж государственного деятеля на вынос – диктуется соображениями популизма и ничем другим. Сама же политика – глубоко кулуарна и оценивается сухим остатком, а не риторической оркестровкой деклараций. Причем Советский Союз – самый неблагодарный объект для исследований, являясь образчиком общества, заключившего свою историю в саркофаг. Стало быть, вернемся к разговору лет эдак… через сорок, пошутил он, оговорившись, правда, что сам социо-политический феномен СССР, бесспорно, крупнейшая гуманитарная катастрофа века. И крайне важно: момент для отклика он выбрал идеальный, когда за столом вовсю ворковала приязнь.
Талызин так и не приоткрыл, кто он и, какая нелегкая занесла его в скукоженный от страха, живущий по правилам бомбоубежища Багдад. Из профессионального регистра не утаил лишь одно: страна ему хорошо знакома. Охотно делился впечатлениями, иронизировал над местными нравами и тем, что соприкоснуться с западными реалиями ему позволил, как ни диво, этот самый тоталитарный, но признающий незыблемость частной собственности Ирак. Все же своим мировоззрением, размашистым и глубоким, приоткрыл: в советском табеле о рангах он – весьма крупный чин. В чем, собственно, она и не сомневалась…
Зато, ничуть не стесняясь, поведал о личном: семье, дезертирстве жены, вакууме одиночества и даже о своей слабине – в оправдание, почему наполняет лишь ее бокал. При этом, в силу природной деликатности,
