— Просто скажи мне, когда закончишь, ладно? — говорил он каждый раз, пока, наконец, я не сдавалась и не пускала его к компьютеру, после чего он зависал там часами. Когда пришла мама и спросила, чего он там делает, он соврал, что ищет работу. Она сжала губы и отвернулась, прежде чем с них успели сорваться жестокие слова. Она ему не поверила, и я тоже, потому что мы обе проверяли историю его логов и видели, на каких сайтах он подвисает. Страницы, посвященные технологиям вооружений. Военные блоги. Сайты фанатов-милитаристов. Эль-Джазира. Съемки с орудийной камеры, которые выглядели как стратегия от первого лица, только очень плохого качества. Взрывы бомб. Падающие здания. Избиения. Трупы.
2
Это я его нашла.
Я прекратила ходить в школу после Инцидента с трусиками; аукцион продолжался. Я выходила из дома в форме, но вместо школы шла в интернет-кафе, где переодевалась в обычную одежду, и либо там же и подвисала, наблюдая за ставками и читая мангу, если погода была плохая, либо садилась в поезд и ехала в центр смотреть магазины. Потом я переодевалась обратно в форму и к ужину возвращалась домой.
Дни становились все холоднее, и листья на деревьях гинкго на улицах начинали превращаться в золото. Постоянно шел дождь, капли сшибали листья с ветвей, и они лежали, распластанные по мокрому черному асфальту, как маленькие золоченые веера. Гинкго напоминали мне о Дзико, и мне всегда грустно видеть раздавленные ногами прохожих семена и листья — выглядят они и пахнут, как собачье дерьмо или будто ту же собаку стошнило.
В день окончания аукциона я и сама не знала, мандраж у меня или депрессия, учитывая, что вскоре какой-то отвратный хентай будет глумиться над моими трусами. Приятным это чувство назвать было нельзя — ощущение, скорее, было мрачное, тяжелое и крайне противное, так что я поехала в тот магазинчик, торгующий хэнд-мейдом, на Харадзюку, и хорошо, что поехала, потому что именно тогда я нашла мой чудесный дневник À la recherche du temps perdu, и, помню, по пути домой настроение у меня было хорошим — типа, пока у меня есть тайный дневник, я смогу выжить.
Но как только я отперла дверь и вошла, мой оптимизм испарился. Что-то было не так — я поняла это по запаху. Квартира пахла вонючими листьями гинкго. Пахла, как наш переулок утром в субботу после того, как накануне хостесс привечали у себя своих пьяных дружков. Пахла, как помойка, пахла рвотой.
Я сняла обувь и ступила в кухню.
— Тадайма… — позвала я. Я уже рассказывала о «тадайма»? «Тадайма» значит «только что», и ты говоришь это, когда входишь к себе домой. Только что. Вот и я.
Папа не ответил, потому что только вот его-то и не было.
Его не было на кухне. Не было в гостиной. Том I «Великих умов философии Запада» лежал на столе, и телевизор был выключен. Эта деталь сразу бросилась мне в глаза, потому что телик он постоянно держал включенным и настроенным на CNN или BBC, чтобы всегда быть в курсе горячих новостей о войне. Но экран был пуст, а комната погружена в тишину. В спальне его тоже не было.
Я нашла его в туалете. Он лежал на полу, лицом вниз в луже рвоты, и хотелось бы мне тебе рассказать, как я бросилась к нему на помощь, но я этого не сделала. Я открыла дверь и увидела его, и чуть не подавилась от запаха, и тут во времени отворилась эта огромная пустота, и все замерло. Мне кажется, я сказала что-то вроде: «Ой, прости», — или еще какую глупость, потом сделала шаг назад и прикрыла за собой дверь.
Я постояла так немного, пялясь на дверь. Это было будто я случайно наткнулась на него в туалете, когда он делал по-большому, и увидела его пенис, или еще что. Не могу объяснить. Чувство было такое, будто это что-то очень личное и интимное, то, как он лежал, и я точно знала, он не хотел бы, что б я видела его вот так, поэтому я попятилась в прихожую, уперлась в стенку и сползла по ней.
— Папа? — спросила я, сидя на полу, но мой голос прозвучал, будто говорил кто-то другой, кто-то, живущий очень далеко. — Папа?
Он не ответил. Мой кейтай висел на цепочке у меня на шее, и я набрала 911, но потом вспомнила, что в Японии номер для экстренных вызовов — 119, так что я вместо этого позвонила 119, и так там и сидела, пока не приехала «скорая». Парамедики положили его на носилки и унесли. Я спросила, мертв ли папа, и они ответили, что нет. Я спросила, будет ли с ним все в порядке, но они отвечать не стали. Ехать с ним они мне не позволили. Они хотели вызвать женщину из полиции, чтобы она посидела со мной, пока мама не вернется с работы, но я сказала им, что мне почти шестнадцать и я привыкла быть одна. В квартире стало очень тихо, когда они уехали. Я все смотрела на карточку у себя в руках. Один из парамедиков написал там название больницы, куда они его повезли, но я не знала, как добраться туда на поезде. Я набрала маму, но попала на автоответчик, так что я попыталась оставить ей сообщение.
— Это я.
Ненавижу разговаривать с машинами, поэтому я сбросила вызов и вместо этого послала ей смску.
«Папу стошнило и он без сознания. Он в больнице Н., отделение Т.».
Что еще можно было сказать?
Мне захотелось пить. Я открыла холодильник и налила себе молока, но запах папиной рвоты смешался со вкусом молока, так что мне пришлось вылить все в раковину. Молоко образовало белую лужицу на поверхности нержавейки, потом лужица стекла, оставив бледную пленку. Я открыла кран, чтобы смыть ее водой, потом вымыла стакан и протерла раковину. Подумала, раз уж такие дела, может, мне стоит и за папой убрать, пошла на балкон и достала ведро и швабру. Запах был тошнотворный, в прямом смысле, поэтому я повязала чистое кухонное полотенце вокруг носа и рта и пошла в туалет.
Лужа рвоты была прозрачной, но какой-то желтоватой, с полурастаявшими кусочками чего-то похожего на карамельки. Один парамедик их тоже заметил. Он натянул резиновые перчатки, зачерпнул их целую кучку особым маленьким скребком из своего чемоданчика и положил в пробирку с пробкой.
— Ваш отец принимает какие-нибудь лекарства? — спросил он.
Я не знала. Остальные парамедики пытались развернуться с папой и носилками в тесной прихожей. Он быстро поглядел вокруг унитаза, а потом в корзине для бумаги.
— Вы знаете, где он держал свои лекарства? — спросил он.
Я не хотела, чтобы у папы были неприятности, и ничего не сказала.
— Это важно, — сказал парамедик.
Я указала на шкафчик с аптечкой, и он его открыл, но там ничего не было, кроме обычной фигни: аспирин, пластыри, слабительные какие-то, крем от геморроя и мамины средства для волос.
Остальные медики выкатывали папу из дверей.
— Где спальня?
Я провела его через прихожую. Занавески были задернуты, так что в комнате было довольно темно. Единственным источником света был монитор, и мой скринсейвер Hello Kitty окрашивал все в розоватые тона. На полу лежал розоватый футон, аккуратно разложенный, будто кто-то только что лег, а потом опять встал, потому что свет забыл выключить. Рядом с розоватой подушкой стоял стакан, полупустой кувшин с водой и пустая упаковка из-под таблеток. Парамедик положил упаковку в пластиковый пакет и направился к двери. Обернулся, дал мне карточку, а потом пристально на меня посмотрел:
— Ты в порядке?
— Я в порядке, — сказала я этим далеким голосом, совсем не похожим на мой. Я попыталась ему улыбнуться, но он уже был за дверью и бежал по коридору.
Рвота на полу немного подсохла. Я пошла обратно на кухню и достала из мусорного ведра пустую картонку из-под сока гуавы, ножницами разрезала ее пополам, а потом острым картонным краем соскребла с пола жижу и спустила в туалет. Я достаточно насмотрелась полицейских передач по телику и знала, что это называется уничтожать улики, но мне улики были не нужны. Я знала, что случилось, и знала, что все будут довольны, если мы просто притворимся, что это был несчастный случай. Глупый папа. Рассеянный папа. Ну постоянно с ним что-то случается. Потом в голову мне пришло кое-что еще.
Я положила картонку из-под сока гуавы в пластиковый пакет и пошла вниз, вынести его в помойный ящик на улице. Вернувшись в квартиру, я заперла за собой дверь. Первый том «Великих умов философии Запада» лежал на столе, но эллинистов он закончил давным-давно, поэтому я знала, что-то не так. Записка была засунута в середину главы «Смерть Сократа», на листке моей бумаги Gloomy Bear, аккуратно сложенном в три раза. Я вытащила листок. Имени на записке не стояло, и мне стало любопытно, кто, как он надеялся, найдет записку — я или мама, или мы вдвоем, или, может, он это просто для себя написал. В тот момент читать ее мне не хотелось, так что я все сложила, как было, и запихнула в карман школьного блейзера.
Вот что я подумала: если я прочту записку, а он уже умер, тогда я буду знать, что в этот раз он это всерьез, что он и правда хотел умереть, и это моя вина, потому что я вела себя с ним гнусно и жестоко. А если он еще не умер и я прочту записку, это могло его убить, и опять виновата буду я.
