— О, вау. Ты сумасшедшая. Если ты правда так думаешь, ты сама больная.
— Спасибо.
— То есть, может, он и неудачник, но…
— Ну, тебе ли не знать.
4
Только слова вылетели у нее изо рта, ей захотелось затолкать их обратно.
— Я не имела это в виду. Ты меня сумасшедшей назвал. Назвал меня больной. Я разозлилась.
Но было уже поздно. Она смотрела, как затуманиваются его синие глаза, когда за ними возникает стена, и как втягиваются за стену уязвимые части. Когда он заговорил, голос его звучал чужим, отстраненным:
— Он не хентай. Он просто любит ее, вот и все.
Она опять выключила свет. Слишком поздно было пытаться что-то исправить. Она проговорила в темноту:
— Если он ее любит, тогда он больше не должен пытаться покончить с собой. Или, наконец, сделать это как следует.
— Уверен, так и будет, — тихо ответил Оливер.
5
Они ссорились нечасто. Ни один из них не любил спорить, и на определенные территории они избегали заходить. Он знал, что не стоит подкалывать ее насчет памяти. Она знала, что не стоит называть его неудачником.
Он им и не был. Он был самый интеллигентный человек из всех, кого она знала, автодидакт, ум, открывший ей заново мир, расколов его, как космическое яйцо, явив ей вещи, которые она сама бы никогда не заметила. Десятки лет он был художником, но из принципа называл себя любителем. Он был страстным ботаником; его хобби было выращивать и прививать, взламывать ограничения межвидовой гибридизации. Бывало, он возвращался из питомника в саду с триумфальным видом, крича: «Сегодня знаменательный день!» — после того, как ему удавалось убедить редкое дерево дать отросток или когда принимался привитый саженец. У себя на подоконнике он выращивал кактусы из семян, крошечными кисточками из соболя собирая крупинки желтой пыльцы с мужских растений и бережно перенося их на женские цветки. Он делал маленькие шапочки из сетки, похожие на шутовские колпачки, для своих Euphoria Obesa, и надевал их на круглые головы женских растений, чтобы не дать оплодотворенным семенам разлететься в воздухе.
До того как он заболел и они переехали на остров, он получал гранты и время от времени заказы на лэнд-арт; вносил вклад в их общий доход, преподавая и читая лекции. После того как они переехали, он продолжал заниматься любимым делом, несмотря на то, что был болен. Он писал статьи, заочно участвовал в арт-событиях, начинал новые проекты, такие, как НеоЭоцен. Ездил в Ванкувер участвовать в создании городского леса под названием «Средства производства», где должны были расти деревья для местных художников: древесина для мастеров по инструментам, прутья для плетельщиков, целлюлоза для производителей бумаги. Где бы они ни путешествовали, он всюду собирал семена и побеги: гетто-пальмы из Бруклина, метасеквойя из Массачусетса, гинкго — живое китайское ископаемое, с тротуаров Бронкса. В Дрифтлессе, еще до 9/11, он собрал корневища боярышника, на который привил мушмулу.
— Это мой величайший триумф! — сказал он, и пока она готовила, он сидел на лестнице и рассказывал ей историю мушмулы — плода, похожего на яблоко, который вкуснее всего есть подгнившим, несмотря на характерный противный запах.
— Похоже на засахаренные детские какашки.
— Мило, — сказала она, подсыпая в суп шалфей.
— Как на эту ягоду только не клеветали, — сказал он. — В Елизаветинские времена англичане называли их «открытая задница». Французы cul-de-chien, или «собачья задница». Шекспир использовал их в качестве метафоры проституции и анального сношения. Где твой том с «Ромео и Джульеттой»?
Она послала его наверх в ее кабинет за риверсайдовским изданием Шекспира, и через минуту он уже сидел на прежнем месте с тяжелым томом на коленях и читал вслух отрывок:
Но будь любовь слепа, она так меткоНе попадала б в цель. Теперь сидитОн где-нибудь под деревом плодовым,Мечтая, чтоб любимая его,Как спелый плод, ему свалилась в руки{28}.
— Это Меркуцио, издевается над Ромео, что тот никак не добьется ничего от Джульетты, — сказал он ей.
Она прикрутила газ и накрыла суп крышкой.
— И где только ты это все находишь?
Он рассказал ей о сайте энтузиастов мушмулы, где он набрел на цитату из Шекспира. Он наткнулся на идею привить мушмулу на боярышник, штудируя «Некоторые эксперименты, касающиеся рыб и плодов» некоего Джона Тавернера, джентльмена, опубликованные в Лондоне в 1600 году.
— Эта книга наблюдений джентльмена относительно рыбных прудов и плодовых деревьев, — сказал он мечтательно. — Хотел бы я опубликовать такую книгу.
Он был наименее эгоистичным человеком из всех, кого она знала, и амбиций у него тоже было немного. Собственные проекты лэнд-арта, такие, например, как «Средства производства», он признавал успешными, только когда его участие в них заканчивалось.
— Я хочу, чтобы зритель обо мне забывал.
— Почему? — спросила она. — Разве ты не хочешь, чтобы тебя знали по твоим работам?
— Смысл не в этом. Смысл не в какой-то системе узнавания. Не в рынке искусства. Произведение становится успешным, когда всякая продуманность, всякая рукотворность исчезают, и после многих лет урожаев и нового роста люди начинают воспринимать его как часть окружающей среды. Когда последний отпечаток моей личности как художника или драматурга-садовода полностью исчезнет. Когда это больше не будет важно. Вот тогда произведение становится по-настоящему интересным…
— Интересным — как?
— Оно становится чем-то бо́льшим, чем «искусство». Становится частью оптического подсознания. Перемена завершена. Это просто новая норма — все так, как оно и должно быть.
По его собственным меркам, работы его были успешными, но чем большего успеха он добивался, тем труднее ему становилось сводить концы с концами.
— Никогда я не стану флагманом индустрии, — сказал он покаянно как-то вечером, когда они размышляли над своими финансами и пытались понять, как они будут расплачиваться по счетам. — Я чувствую себя таким неудачником.
— Не смеши меня, — сказала она. — Если бы мне нужен был флагман индустрии, я бы за него и вышла.
Он грустно покачал головой:
— В саду любви ты выбрала лимон.
Нао
1
Иногда сижу я здесь у «Фифи», пишу тебе, и тут вдруг ловлю себя на том, что задумалась, как ты на самом деле выглядишь, и сколько тебе лет, и какого ты пола. Интересно, узнаю ли я тебя, пройди ты мимо на улице. Если подумать, ты прямо сейчас можешь сидеть за пару столиков отсюда, хотя, если честно, я в этом сомневаюсь. Иногда я надеюсь, что ты мужчина, тогда я тебе понравлюсь из-за того, что я — симпатяшка, но иногда хочется, чтобы ты была женщиной, — больше шансов на то, что ты меня поймешь, даже если я при этом не слишком тебе понравлюсь. В общем и целом, я решила, это не важно. Да какая разница, мужчина, женщина. Если вдуматься, иногда я чувствую себя так, иногда — сяк, но по большей части — где-то посредине, особенно когда волосы у меня еще только начали отрастать после того, как я их сбрила.
Вот, кстати, хорошая история о «где-то посредине». Первое свидание, которое мне устроила Бабетта, было с одним парнем, он работал на знаменитое рекламное агентство, тебе оно, скорее всего, знакомо, но название я сказать не могу, чтобы меня потом не засудили. Денег у него было завались, и костюмов крутых, и часов, и все — лучшее от Армани, Эрмес и прочих, и Бабетта сказала, мы реально друг другу подходим. Просто идеальная пара. Это был мой первый раз, и Бабетта выбрала его — назовем его Рию — для меня, потому что он был богатым, но еще и потому, что он был очень вежливым и добрым. Он спросил меня, не хочу ли я сначала поужинать, но я так нервничала, думала, меня вырвет, и сказала, что хочу уже с этим поскорее покончить. Он отвел меня в симпатичное место, «Лав Отель Хилл» в Сибуя, и открыл бутылку шампанского, и снял с меня всю одежду. Мы вместе забрались в ванну, и он хорошенько меня напоил. Он постоянно меня целовал, и меня это задолбало, и так я ему и сказала, так что он прекратил. Он вымыл меня всю, и был настолько вежлив, что ничего не сказал о моих маленьких шрамах и не потребовал часть денег назад.
После этого он вытер меня полотенцем и отвел в кровать, и вот тогда я, типа, психанула. То есть, это был мой первый раз, и я боялась, потому что не знала, что делать. Был бы он подонком и просто держал бы меня, пока делал свое дело, может, я ушла бы в свое убежище тишины внутри айсберга, откуда можно заморозить мир, и, наверно, даже и не заметила бы, что он там со мной делает, и ничего бы не почувствовала.
Но Рию подонком не был. Он реально был добрым и милым, но я была слишком зажата, и это было все равно что пытаться за завтраком продавить сосиску сквозь оконное стекло — оно просто не шло. Каждый раз, как он пытался мне вставить, я начинала дрожать и просто не могла остановиться, и вдруг меня накрыло печалью, как океанской волной. Может, шампанское так на меня действовало, плаксивым образом, но тут вдруг меня стукнуло, что вот этот милый парень, про которого я думала, что он будет законченный урод, но он им не оказался, и вот он заплатил все эти бабки за свидание со мной, и когда он надеялся уже поиметь качественный девственный секс, у него на руках вместо этого оказалась безнадежно плаксивая школьница с непробиваемой вагиной. Я чувствовала себя жалким лузером. Было похоже, будто я только и умею, что плакать, сначала над теми дурацкими жуками, а теперь еще и это.
