восхищались). Их опальный вождь был бы никудышным революционером, если бы не прилагал усилий к тому, чтобы объединить всех своих сторонников в СССР.
Практически, эти люди получили в 1934–1935 годах тюремные и ссыльные сроки. В период «ежовщины» многие приговоры были изменены на расстрельные или лагерные. Однако были и дожившие до хрущевских времен развенчания культа личности. В процессе «переследствия» 1956–1957 годов «эти лица, – по словам Роговина, – не сообщали всей правды о своей деятельности, поскольку они знали, что хрущевское правосудие по-прежнему считает нелегальную антисталинскую деятельность тридцатилетней давности уголовным преступлением». Тут только надо бы уточнить: речь шла, конечно, о противодействии генеральной линии партии, которую казуистически отделяли от антисталинской.
Подпольные организации создавали не только «левые», но и «правые». Вновь сошлемся на Роговина: «Организация «правых» действительно существовала на протяжении 1930–1932 годов. Вступив в контакт с рютинской группой, она ставила те же задачи, что и последняя: добиться коренного изменения политики партии». Это означало свержение Сталина и его соратников.
Руководили этой организацией ученик Бухарина Слепков, а также бывший лидер московских большевиков (во второй половине 20-х гг.) Н.А. Угланов, правый оппозиционер № 4 после Бухарина, Рыкова и Томского. А среди ее членов был не кто иной, как сын «украинского президента», кандидата в члены Политбюро Г.И. Петровского – П. Петровский. В 1931 году «правые» активно вербовали сторонников, главным образом среди молодежи, как в столице, так и в провинции.
По словам Угланова, к осени 1932 года среди «правых» вновь началось «движение за возобновление борьбы против ЦК». В этот период возобновились связи Угланова со своими прежними сторонниками по правой оппозиции. Он «считал и указывал на это ряду своих сторонников, что необходимо к руководству партией и страной вновь привлечь бывших лидеров бывших оппозиций, как то: Рыкова, Бухарина, Томского, Зиновьева, Каменева, Сокольникова, Смилгу. Само собой понятно, что такая передвижка должна была привести к значительному изменению политики» (Роговин).
Подобные мысли были не только у Угланова. Убийство Кирова ослабило положение Сталина в руководстве страны. Теперь ему приходилось опасаться некоторых своих бывших соратников. Когда Ежов на декабрьском пленуме ЦК ВКП(б) 1936 года доложил о вредительской деятельности «правых» (Бухарина, Рыкова и других), то, по словам старого большевика, бывшего члена Ленинградского обкома и горкома М.В. Рослякова, группа членов ЦК и, в первую очередь, такие как Г.К. Орджоникидзе, М.Ф. Кодацкий, С.С. Лобов, И.П. Жуков и другие, выступили с опротестованием материалов Ежова.
Но, может быть, к этому времени бывшие руководящие оппозиционеры изменили свое отношение к проводимой Сталиным политике? Мог ли Ежов возводить на них напраслину? Ответ на этот вопрос дает признание Зиновьева в процессе следствия по «Кремлевскому делу»:
«Каменев не был ни капельки менее враждебен партии и ее руководству, чем я, вплоть до нашего ареста…
Каменеву принадлежит крылатая формулировка о том, что марксизм есть теперь то, что угодно Сталину…
Читая «Бюллетени оппозиции», подробно информировал Каменева о содержании этих документов и о моем положительном отношении к отрицательным оценкам, которые давал Троцкий положению в стране и партии…
Призыв Троцкого «убрать Сталина» мог быть истолкован как призыв к террору… Контрреволюционные разговоры, которые мы вели с Каменевым и при Н.Б. Розенфельде… могли преломиться у последнего, в смысле желания устранить Сталина физически, мы же говорили в смысле замены его на посту Генерального секретаря ЦК ВКП(б)».
Надо прямо сказать: последняя оговорка не убедительна. Если Зиновьев согласился с тем, что Розенфельд верно передал их разговоры, то в любом случае, раз уже употребляли слово «убрать», а не «снять», это надо понимать как желание избавиться от Сталина любыми способами.
Ситуация в Политбюро тоже была тревожной. Каганович сохранял прекрасные отношения с Орджоникидзе, который, в свою очередь, далеко не во всем соглашался с вождем.
Вот, к примеру, письмо Кагановича – Орджоникидзе от 30 сентября 1936 года:
«Здравствуй, дорогой, родной Серго!
1) Главная наша последняя новость – это назначение Ежова. Это замечательное мудрое решение нашего родителя назрело и встретило прекрасное отношение в партии и в стране. Ягода безусловно оказался слабым для такой роли, быть организатором строительства это одно, а вскрывать своевременно это другое. У Ежова дела наверняка пойдут хорошо…
3) Испанские дела идут неважно. Кое в чем мы им помогаем, не только по части продовольствия. Сейчас намечаем кое-что большее по части танков и авиации… Тем не менее нельзя ни в коем случае считать падение Мадрида безнадежным, как это зачастую в шифровках считает наш не совсем удачный полпред.
Послали мы, по предложению хозяина, консулом в Барселону Антонова-Овсеенко, он, пожалуй, получше Розенберга…
Что касается контрреволюционных дел, то я не пишу тебе потому, что ты был у хозяина и все читал и беседовал».
Через 12 дней Каганович пишет Орджоникидзе:
«…Могу еще сказать, что у т. Ежова дела выходят хорошо! Он крепко, по-сталински взялся за дело».
Обращает на себя внимание преувеличенное едва ли не до иронии отношение к Сталину («родитель»). Что это: искреннее выражение чувств, высказанное аляповато, или скрытая ирония? О том, что у Серго были непростые отношения со Сталиным, свидетельствует высказывание последнего на пленуме ЦК ВКП(б) 5 марта 1937 года (через полгода после упомянутого выше письма Кагановича), что у Ежова дела и впрямь пошли хорошо, но только не в пользу Орджоникидзе.
«Я хотел бы выдвинуть, – говорил Сталин, – несколько фактов из области, так сказать, практической работы некоторых наших очень ответственных руководителей. Это было у т. Серго… но об ошибках его я должен здесь сказать для того, чтобы дать возможность и нам, и вам поучиться. Взять его отношения с Ломинадзе. У Ломинадзе замечались давно серьезные ошибки по партийной и государственной линии… Об этих ошибках знал т. Серго больше, чем любой из нас. Он нам не сообщал о них.
Он имел с ним богатую переписку – т. Серго с Ломинадзе. Мы только узнали это через 8 или 9 лет после того, как эти письма были написаны, мы впоследствии в ЦК узнали, что они были антипартийного характера. Тов. Серго об этом не сообщал».
Такое «недоносительство» Сталин имел все основания считать зародышем заговора против него. Но если при упоминании Серго Орджоникидзе он повторяет «товарищ», то Ломинадзе не удостаивается этого обращения.
Виссарион Ломинадзе был, судя по всему, идейный и непримиримый оппозиционер. Снятый с высокого партийного поста по причине сколачивания блока Сырцов – Ломинадзе, последний, став парторгом авиационного завода, создал группу левой оппозиции и вошел с ней в единый антисталинский блок, установивший связь с троцкистским центром за границей.
Эти связи некоторое время оставались незамеченными ОГПУ. Ломинадзе
