Но ведь Катаев не из головы выдумал и героев, и ситуацию. Что же ему оставалось — ждать времени, когда упразднят антисемитизм? Хоть один человек верил тогда в подобный поворот?
Конечно, репутация конформиста, утвердившаяся за Валентином Петровичем, вынуждала наиболее уязвленных подозревать автора в служении темным силам, которые хотели бы убедить нас, что все беды революции произошли из-за евреев.
Однако подобная точка зрения никак не могла диктоваться властями, когда сложилась уже традиция считать, что все жестокости революции оправданны.
Правда, в редакционной врезке, предваряющей публикацию “Вертера”, все ошибки — которых на самом деле не было, но если разговор касался неугодных власти людей, то они вдруг возникали, — словом, все чудовищные ошибки приписывались Троцкому.
Но тогда, учитывая национальность Льва Давыдовича, ситуация еще более усугублялась, — и никто Катаева за художественные достоинства прощать не собирался.
При желании и я могу найти резон в упреках Катаеву.
Хотя, если запреты в литературе будут исходить с противоположных сторон, писателю, кроме как повеситься, ничего не останется, а Валентин Петрович не из тех, кто уходит из жизни добровольно, — и у меня не достанет предвзятости стать на сторону противников даже не столько Катаева, сколько “Вертера”.
Кто-то, ругая мне Катаева, припомнил антисемитского толка стихи, напечатанные им еще в тысяча девятьсот двенадцатом году.
Я стихов этих не читал — и любые строки из сочиненных им тогда готов списать на ошибки молодости.
И я уверен, что у Катаева времен “Вертера” не было намерения спонсировать из личных средств холокост — он не же не враг своим детям: у жены Валентина Петровича, прекрасной Эстер, такое же отчество, что и у Троцкого.
У еврейского народа есть такое завидно-великолепное качество, как самоирония. Но того качества, которое требовал товарищ Сталин от всего советского народа — самокритики, — требовать и от людей любой национальности наивно, а в случае с евреями, жившими в Советском Союзе, было преждевременно. Пуганая ворона дует на молоко — или боится чего-то еще, а на молоко никто и не дует, дуют на воду, обжегшись, очевидно, горячим молоком.
Великий Эйнштейн назвал антисемитизм тенью еврейского народа. И одессит Валентин Катаев, до конца дней говоривший с одесским акцентом (не будем отождествлять этот акцент с еврейским), вряд ли способен был повлиять на ситуацию — в ту или в другую сторону.
Я догадываюсь, что многим свободомыслящим и достойным людям претит сама мысль, что конформист Катаев в своей прозе оказывается более протестным автором, — талант всегда смелее.
Это такой же печальный факт, как и ревностная служба евреев в одесской ЧК сразу после революции.
9
Между прочим, конформизм Катаева был слишком уж очевиден для настоящего конформизма — просто власти удобнее было принять эту игру за чистую монету и поощрить писателя, всегда и всему предпочитавшего комфорт.
Вспомнил вдруг свое первое впечатление, первое ощущение от комфорта катаевской дачи.
До канализации в дачах нашего поселения оставалось еще лет восемь-девять, но сортиры были не на улице, архитекторы, строившие городок писателей, предусмотрели отсек для клозета в самой даче.
В клозет Катаевых я попал зимой сорок пятого — и меня поразило, что зеленоватой клеенкой оклеен не только постамент для очка, но и предусмотренная к нему крышка с удобной рукояткой.
Уже в новом веке о нашем поселке сняли для телевидения фильм, на несколько вечеров рассчитанный, — и среди прочих старожилов Переделкина вспоминала прошлое и Евгения Валентиновна Катаева.
Женя сказала: “Нилины наши друзья”. При моем отношении к семейству Катаевых мне это слышать было приятно. Но к тому времени я приучил себя, что никакое преувеличение (и в самую лучшую для тебя сторону), никакая (даже малейшая) неточность, хоть сколько-нибудь искажающая реальную действительность, не должны оставаться незамеченными в личном анализе происшедшего с нами в Переделкине.
Женя не сочла нужным, правильно истолковав отношения между семьями (нашей и Катаевых), обратить внимание посторонних нам телезрителей на не самые добрососедские отношения между главами семейств.
Эстер Давыдовна сказала как-то моему отцу (отец к Эстер относился очень хорошо, предпочитал одновременно с нею смотреть кино в ДТ, вспоминая, как она громко смеется по ходу сеанса) со всей своей очаровательной непосредственностью: “Как вас любит наш Павлик! Он буквально не дает Валентину Петровичу и полслова плохого сказать о вас”. Из чего нетрудно было сделать вывод, что в кругу семьи Катаев своего критического отношения к Нилину не скрывал.
Что-то похожее происходило и у нас. Отец, правда, не говорил о Валентине Петровиче плохо, но всегда с долей насмешки — и далеко не всегда по делу (хотя и давал понять, что в книгах Катаева видит лишь первоклассную беллетристику и ничего более). Потомок крестьян, он, например, смеялся над тем, что сын преподавателя реального училища Катаев косит у себя на участке траву (под Льва Толстого). Если матушка наша говорила, что Валентин Петрович всегда очень приветлив с детьми, отец обязательно добавлял, что и с молодыми женщинами — тоже (можно было подумать, что сам он меньше любит молодых женщин).
Мы с матерью, как почитатели прозы Катаева, всегда старались брать его сторону — что же плохого в том, что он косит траву и неравнодушен к молодым женщинам?
Я не собираюсь сейчас вникать в психологические (возможно) мотивы этого встречного неодобрения (я не так уж коротко знал Катаева и не во всех случаях понимаю отца). Меня, однако, несколько удивляло, что не продлились хорошие отношения довоенных и послевоенных дачных лет.
Но у нашего отца они и ни с кем не продлились.
С Павликом Катаевым мы никаких отношений сейчас не поддерживаем — и никогда, наверное, больше не увидимся.
Когда умерла мама Саши Авдеенко — а Катаевы с Авдеенками дружили, и дети и взрослые, — Павлик выразил по телефону соболезнование, но сказал, что на похоронах быть не сможет (была сестра Женя, мы с нею вместе ехали в ритуальном автобусе), и добавил, что надо бы повидаться, “а то сами скоро помрем”. “Зачем же тогда и видаться?” — заметил я, когда Авдеенко пересказал мне свой разговор с Павликом.
Мое замечание показалось Авдеенко остроумной шуткой — и он несколько раз пересказывал ее знакомым, Володе Кирсанову в частности, — но тот шутки не принял: “У нас, технарей [он был доктором физико-математических наук], другое к этому отношение”.
