данное время. Я стал давать мои объяснения в пределах рассматриваемого правительственного законопроекта, но после первых же моих вступительных объяснений Герценштейн собрал свои бумаги в портфель и ушел из заседания. Мне пришлось давать мои объяснения без него, и главные вопросы мне стал задавать член Думы Иоллос. После него начался перекрестный допрос целого ряда совершенно мне неизвестных членов, по самым разнообразным предметам, не имевшим ничего общего с делом, а затем мне было объявлено, что Бюджетная комиссия присоединяется к заключению Продовольственной, находит, что проект разработан совершенно недостаточно, и в настоящую минуту может быть речь только о частичном отпуске в счет испрашиваемого кредита не более 15 миллионов, а остальная сумма будет дана, когда министерство принесет все дополнительные данные, — какие именно, я так и не узнал, несмотря на то, что и я, и представитель Министерства внутренних дел старались всеми доступными способами доказать, что внесенное представление содержит в себе ответы на все задаваемые нам вопросы, а поступившие после внесения законопроекта сведения только увеличивают во много раз заявленную нами нужду.
Нас никто просто не слушал, и только с мест неслись крики: «Это все неправда, у нас совсем другие данные, и мы решим дело на их основании». Я пытался было не раз сослаться на то, что в самой Думе было немало речей, подтверждающих необходимость спешного разрешения кредитов в гораздо более значительных суммах, нежели затребованные правительством, что последнее готово идти и далее того, что оно первоначально заявило, лишь бы удовлетворить бесспорную нужду и не понести упрека за то, что население осталось без своевременной помощи, указал я и на то, что сокращение кредита только переложит ответственность на народное же представительство. Ничто не помогало, и Бюджетная комиссия осталась при решении Продовольственной урезать кредит до 15 миллионов и потребовать внесения в спешном порядке нового проекта с новыми, неведомыми сведениями.
О тоне этих прений, о сплошных насмешках над правительством и его представителями — не приходится и говорить, настолько было очевидно, что все делается для унижения нас и для того, чтобы доставить себе дешевое удовольствие, как говорится, «покуражиться» над нами. Под конец прений председатель комиссии Петрункевич предложил без прений присоединиться к заключению Продовольственной комиссии об отпуске только кредита в 15 миллионов рублей, но исключить второй пункт правительственного проекта относительно предоставления правительству полномочий изыскать средства на покрытие этого расхода, как не обеспеченного бюджетом, и сказать просто в соображениях комиссии, что у правительства есть прямая возможность найти эту сумму в 15 миллионов в остатках по сметам, на том простом основании, как развивали разные члены комиссии, что «достаточно в сметах вообще, и в смете Министерства внутренних дел в частности, всякого рода бесполезных и даже прямо вредных расходов, вроде расходов на содержание урядников и полиции вообще, чтобы была какая-либо необходимость давать правительству, которому мы не верим, право искать новые источники для расхода».
И тут я напрасно старался доказывать элементарную истину, что все расходы, внесенные в сметы, основаны, каждый, на определенном законе, что для отмены таких законов нужны определенные законодательные полномочия и замена старых законов новыми, a до того всякое учреждение следует содержать в том виде, как оно проведено в жизнь, и нельзя давать полномочия правительству уничтожать их по своему усмотрению, в особенности когда этому правительству не верят, — все не приводило ни к чему, и меня никто не слушал, и дело прошло именно в таком диком виде, как предложила Продовольственная комиссия по инициативе ее председателя князя Львова, впоследствии первого председателя Временного правительства февраля 1917 года.
Настал день рассмотрения вопроса в общем собрании Думы — 23 июня, — и повторилась с фотографическою точностью та же картина, какая была и в Бюджетной комиссии. Князь Львов произнес, разумеется, оппозиционную речь, в которой ничего не сказал по поводу представления правительства, а громил только последнее за всю его политику, доведшую страну до голода, говорил о невозможности учредить его проект об отпуске 50 миллионов, хотя и сам признавал, что потребуется гораздо больше, и только с большою ирониею отозвался на желание правительства получить «еще какое-то право изыскивать средства на покрытие такого расхода, как будто у него, при малейшей доброй воле, нет средств в двухмиллиардном бюджете».
Два раза выступал я на трибуне, каждый раз под возгласы «в отставку» при начале, и «а все-таки в отставку» при конце моих объяснений, и ничего, разумеется, не добился. Меня и тут никто не хотел слушать, и только многие члены Думы с усмешкою поглядывали на меня с их мест, не прерывая меня, правда, какими-либо возгласами.
С таким решением первого и единственного рассмотренного при моем участии дела в Думе пришлось мне покинуть ее стены, и немало было разговоров по этому поводу среди министров в ближайшем заседании Совета министров, вечером того же или следующего дня. Большинство министров, имевших хороший опыт в разрешении денежных дел, конечно, прекрасно понимали всю нелепость принятого решения, и многие решительно поддерживали меня в моем заявлении о необходимости апеллировать к Государственному совету о внесении поправок в принятое решение, с тем чтобы можно было исправить его в порядке соглашения с Думою.
Мы просили даже Горемыкина переговорить об этом с председателем Государственного совета и узнать, насколько мы можем рассчитывать на его поддержку.
Но Горемыкин проявил и тут свойственное ему равнодушие: «Я прекрасно понимаю всю нелепость принятого решения, но положительно отказываюсь от всякой попытки исправить его и совершенно уверен в том, что и Государственный совет нам не поможет, и не потому, что мы не правы, а потому, что он не захочет на первых же порах вступать в конфликт с Думою. А вас, — сказал он, обращаясь ко мне, — я особенно прошу не придавать этому делу никакого значения. Все равно Дума не желает с нами работать, и мы должны поступать, как требует польза дела, то есть отпустить 15 миллионов, разумеется не затрагивая никаких остатков, которых теперь еще и быть не может, внести немедленно новое представление об отпуске сумм и не закрывать глаза на то, что никакие основания правильного ведения дела все равно не приложимы, а на то, что говорят про нас и как оскорбляют нас, — об этом теперь бесполезно рассуждать».
На другой день мы попробовали было поехать вместе со Столыпиным к Горемыкину, чтобы разубедить его в невозможности оставить дело в
