этими элементами, и я не вижу, на чем и где можно остановиться. Я вижу без всяких прикрас надвигающийся призрак революции и коренную ломку всего нашего государственного строя. Если государь разделяет мои опасения, то не остается ничего иного, как готовиться к роспуску Думы и к неизбежному также пересмотру избирательного закона 11 декабря, наводнившего Думу массою крестьянства и низшей земской интеллигенции, а до того подумать о том, — нельзя ли лучше организовать само правительство по выбору самого государя, удалить из него элементы, явно не сочувствующие новому строю, привлечь взамен их другие, более приемлемые для общественного мнения, и постараться внести больше порядка и законности на местах — без громких лозунгов, в то же время не отступать перед борьбою с явным насильственным захватом власти, безразлично, с помощью ли думского давления, заранее рассчитанного на осаду власти, или с помощью ярко окрашенного еще более враждебным настроением к существующей царской власти крайних, чисто революционных, элементов. Мои последние слова были: «Мы не выросли еще до однопалатной конституционной монархии чисто парламентского образца, и моя обязанность предостеречь вас, государь, от такого нового эксперимента, от которого, пожалуй, уже и не будет больше возврата назад».
Государь долго стоял молча передо мною, потом подал мне руку, крепко пожал мою и отпустил меня со словами, которые я хорошо помню и сейчас: «Многое из того, что вы сказали мне, я давно пережил и перестрадал.
Я люблю слушать разные мнения и не отвергаю сразу того, что мне говорят, хотя бы мне было очень больно слышать суждения, разбивающие лучшие мечты всей моей жизни, но верьте мне, что я не приму решения, с которым не мирится моя совесть, и, конечно, взвешу каждую мысль, которую вы мне высказали, и скажу вам, на что я решусь. До этой же поры не верьте, если вам скажут, что я уже сделал этот скачок в неизвестное».
Немало было мое удивление, когда в тот же день, около трех часов, едва я успел вернуться к себе на дачу, ко мне приехал брат дворцового коменданта Д. Ф. Трепова — А. Ф. Трепов, впоследствии министр путей сообщения и, на короткие время, председатель Совета министров, и обратился ко мне с сообщением, что ему точно известно, что его брат недавно представил государю список нового состава министерства из представителей кадетской партии, и он чрезвычайно опасается, что при его настойчивости и том доверии, которым он пользуется у государя, этот «безумный», по его выражению, проект должен проскочить под сурдинку, если кто-либо вовремя не раскроет глаза государю на всю катастрофическую опасность такой затеи. Он просил меня взять на себя труд разъяснить государю всю недопустимость этой меры и удержать, если только это не поздно, Россию на краю гибели, в которую ее ведут невежественные люди, «привыкшие командовать эскадроном, но не имеющие ни малейшего понятия о государственных делах».
Связанный словом, данным государю, я ничего не сказал Трепову из того, что только что узнал, и советовал ему переговорить с Горемыкиным и Столыпиным, до которых это дело касается прежде всего, а затем постараться повлиять на его собственного брата, если тот на самом деле затеял эту опасную игру. Его ответ был весьма прост и откровенен. Про Горемыкина он сказал мне: «Я прямо от него, но что вы хотите с ним поделать, у него один ответ — все это чепуха, и никогда государь не решится на такую меру, а если и решится, то все равно из этого ничего не выйдет. К Столыпину я не решусь обращаться потому, что далеко не уверен в том, что он не участвовал во всей этой комбинации. С моим братом я должен был порвать отношения потому, что он или сошел с ума, или просто попал в руки людей, утративших всякий человеческий смысл потому, что на все мои аргументации он твердит одно — „все пропало и нужно спасать государя и династию от неизбежной катастрофы“, как будто сам он не толкает ее прямо в катастрофу».
Я обещал Трепову попытаться разъяснить государю этот вопрос на будущей неделе, если только не будет слишком поздно, но наотрез отказался просить экстренной аудиенции, минуя председателя Совета министров. Через четыре дня Трепов снова приехал ко мне и сказал, что брат вызвал его в Петергоф, был очень мрачен и сказал ему, что, по его впечатлению, его проект не имел успеха, хотя государь с ним о нем более не заговаривал, но от окружения Столыпина он слышал, что вся комбинация канула в вечность, так как все более и более назревает роспуск Думы.
На следующем моем всеподданнейшем докладе государь встретил меня, как только я вошел, словами: «То, что так смутило вас прошлую пятницу, не должно больше тревожить вас. Я могу сказать вам теперь с полным спокойствием, что я никогда не имел в виду пускаться в неизвестную для меня даль, которую мне советовали испробовать. Я не сказал этого тем, кто предложил мне эту мысль, конечно с наилучшими намерениями, но не вполне оценивая, по их неопытности, и хотел проверить свои собственные мысли, спросив тех, кому я доверяю. И могу теперь сказать вам, что то, что вы мне сказали, — сказали также почти все, с кем я говорил за это время, и теперь у меня нет более никаких колебаний, да их и не было на самом деле, потому что я не имею права отказаться от того, что мне завещано моими предками и что я должен передать в сохранности Моему сыну».
Государь не обмолвился мне ни одним словом о том, с кем говорил он, кроме меня, но я думаю и сейчас, как думал и в ту пору, что у него не было на самом деле ясно созревшей мысли допустить переход власти в руки кадетского министерства, и мысль об этом была ему навязана извне и представлена ему через генерала Трепова.
Со мною Столыпин об этом не говорил ни тогда, ни после, и я отвергаю целиком предположение о том, что и Столыпин был сам не прочь допустить такое министерство, видя, какой оборот принимают события. Со мною он ни разу не заговаривал на эту тему, и я думаю, — хотя и не могу подтвердить моего мнения какими-либо фактическими ссылками, — что наибольшее, о чем он думал, сводилось к мысли об образовании так называемого министерства общественного доверия с ним самим
