Пока ел, вспомнились Авторитет и Узбек. «Интересно, что они сейчас делают, как они?» – подумал я и тут же постарался забыть о них. Затем я обнаружил, что не чувствую пальцев на левой ноге, массировал их до тех пор, пока не стало больно, только тогда перестал.
Утром я раздул огонь в костре, согрелся и пустился в путь. Облака висели низко, поэтому направление я определял по мху на деревьях, мох на деревьях растет по большей части с северной стороны. Для такого дела звезды, конечно, подходили больше, но и мох помогал, я был уверен, что не заплутаю и не вернусь назад.
По моим подсчетам, еды мне должно было хватить до того, как выберусь из тайги, но все-таки я старался экономить. Часто набирал елочной хвои, подолгу жевал, а потом глотал, забивая чувство голода. У меня не хватало девяти зубов, из оставшихся больше половины шатались. Но вскоре, к моему удивлению, десны окрепли, и зубы перестали шататься, похоже, хвоя помогла.
Прошло уже больше месяца, как я сбежал от своих спутников, и однажды вечером я увидел человеческие и собачьи следы. Тут же на снегу был брошен довольно большой окурок, значит, недалеко была деревня или поселок городского типа. Тайга кончалась. Окурок я вечером хорошенько просушил над огнем и выкурил. Получилось всего четыре затяжки, но и этого оказалось достаточно – закружилась голова.
На другое утро небо прояснилось, за верхушками деревьев виднелось солнце. Я закинул рюкзак за спину и зашагал. Время от времени с веток падал снег, воздух искрился от мороза. Но это продолжалось недолго, в полдень потеплело, небо покрылось облаками, и пошел снег. Лес уже не был таким густым. Миновав сосны, я поднялся на небольшое возвышение и остановился. Всего шагах в пятнадцати от меня, припорошенные снегом, тянулись железнодорожные рельсы.
37
До сих пор как будто все было ясно. Я знал, что должен добраться до железной дороги, это было главным. И вот она, передо мной – я в растерянности глядел на мокрые шпалы и блестевшие рельсы: «А что же дальше? Что мне теперь делать?» – думал я и чувствовал, как ползли по моим нервам почти забывшиеся в тайге прежнее напряжение и страх.
Ватник и брюки превратились в лохмотья. Сапоги были еще ничего, они в основном лежали в рюкзаке, я шел босиком, пока не похолодало. Лисьи шкуры начали разлагаться, от них воняло, зато мне было тепло, так что грех было жаловаться. В рюкзаке лежали два небольших куска мяса – все, что оставалось из еды. Я присел на поваленное дерево и съел один кусок сырым. По сравнению со шкурами мясо сохранилось лучше. Шкуры были на мне постоянно, и мороз не мог защитить их от разложения.
Было темно, когда я услышал звук поезда и спрятался за ель, паровоз тянул нагруженные бревнами платформы. Он проехал мимо меня, выпустив из-под колес облака пара, накрывшего меня и ель. Я рванул с места, уцепился за железный поручень, повис на нем, потом подтянулся всем телом и взобрался на платформу. Устроился между бревнами, так, чтобы быть защищенным от ветра.
Перестук железных колес напомнил мне о поездах, проходивших ночью вдоль Арсенальной горы в Тбилиси, и перед глазами встало лицо Манушак.
– Манушак, моя хорошая девочка, как ты теперь?
Где ты?
Любовь, так или иначе, разъясняет недоразумение – почему несчастные люди так отчаянно цепляются за жизнь. Человек, лишившийся способности любить, страшнее десяти взбесившихся собак, настолько он беспощаден и опасен. Но таких немного, большинство все-таки носят в себе хотя бы крупицы этого чувства. Однажды один заключенный, убивший двоих, попросил меня: «Нарисуй мне черного цыпленка с белыми крапинками, у меня такой был в детстве, я его очень любил». Я нарисовал и отдал ему. Он взглянул, глаза его так потеплели, что я удивился. Как-то я прочитал книгу одного американского писателя, запомнилась фраза оттуда: «Эти жалкие сукины дети» – так писал он о людях. Трудно, наверное, сказать точнее, во всяком случае, о большинстве тех людей, которых я встречал и знал.
Когда я проснулся утром, уже давно рассвело. Поезд шел по степи. При виде пространства без единого дерева меня охватили изумление и почему-то страх. Я еле разогнул колени, встал и целый час прыгал на месте. Наконец я почувствовал, как в ногах побежала кровь, и остановился. Поднял голову и заорал – раз, другой, третий. Мне хотелось орать. Я орал, и мне становилось легче. Затем нервный припадок прошел, в глазах зарябило, я присел между бревнами и отключился. Когда сознание вернулось, я съел последний кусочек мяса, проглотил, будто его и не было.
Поезд шел целый день без остановок. Я собирал примерзший к бревнам снег и сосал его, но снег не утоляет жажду, а жажда мучила меня больше, чем голод. Каждый час я вскакивал и начинал приседания. Если б не лисьи шкуры, плохо было бы мое дело, замерз бы. На следующий вечер вдали показались электрические огни, вскоре поезд сбавил ход и вошел в город. Если судить по огням, это был довольно большой город. На запасных путях стояли грузовые вагоны и два других длинных состава с бревнами. Как только поезд остановился, я спрыгнул и пошел между вагонами. «Где я? Интересно, как называется этот город?» – подумал я. Когда показался освещенный перрон, я притормозил. По перрону ходили люди. Увидев людей, я испугался, но заметил среди них таких же оборванцев, как я, и это придало мне смелости. Я выпил воды у входа в туалет, затем вошел в зал ожидания и нюхом нашел буфет, где варили сосиски и наливали пиво в граненые кружки. Здоровые, краснощекие русские ели и пили. Я стоял и смотрел.
Четырнадцать лет назад, когда я бежал из первого лагеря, на мне была хорошая одежда, с собой были деньги и золото. А теперь в кармане у меня не было ни копейки, не говоря об одежде; от голода было такое ощущение, будто пауки ползают по стенкам желудка, слюна изо рта капала на грудь. Я увидел, как от столика отошли люди, там оставались куски хлеба и колбасы. Я подошел и проглотил все, запивая остатками пива в кружках. Уборщица была молодая женщина, подошла и замахнулась на меня веником: «А ну иди отсюда!» Очень много лет я не видел женщины так близко, она стояла всего в шаге от меня. До меня доходил запах ее духов и пудры, во рту пересохло, и у меня встало. Женщина
