что такова плата за историю о стране Фантазии[56].
– Я готова принести эту жертву.
– Как скажешь! Обратной дороги не будет. Все началось давным-давно, в лето тысяча восемьсот сороковое от Рождества Христова. Оно же семь тысяч триста сорок восьмое от сотворения Мира…
Джек говорил о чем угодно, но не отводил от нее взгляда, пристального и теплого, словно свет, проникавший сквозь листву.
– Да к черту! Истории подождут. Вашу руку, миледи.
– Исправляешь упущение?
– Надеюсь, еще не поздно.
– Учти: никакого шоттиша.
– Значит, мазурка!
Поймав ее ладонь, он закружил Липу в ореоле солнечного света. Учебник остался сиротливо лежать на скамейке.
Воскресный вечер гудел перебором струн и хором голосов. Посетители толпились у барной стойки, выходили на крыльцо с напитками в руках, смеялись, спорили, фотографировали друг друга на фоне кирпичных стен с постерами Slayer и AC/DC. Целые компании с трудом помещались на кожаных диванах. Все столики в «Легенде» были заняты к восьми часам.
Вит уже находился на сцене: настраивал инструмент, подключал аппаратуру. В такие минуты он казался собранным, как хирург перед операцией, без права на ошибку. Липа ободряюще улыбалась или показывала большой палец, когда он оборачивался, ловя ее взгляд. Она ни капли не сомневалась в дяде: талант и мастерство не уходят, меняются лишь темы, на которые творец – художник или музыкант – хочет поговорить с публикой.
Творчество – это всегда диалог. Разделенный опыт, боль, тоска, восторг, связующая нить между людьми, чьи роли могли меняться по щелчку пальцев, – и вот уже автор становился слушателем, привнося что-то свое в понимание сути. Как говорил один мудрый писатель, цель любого искусства – почувствовать себя менее одиноким[57].
Липа перевернула страницу книги. Конец параграфа был заложен конфетным фантиком – еще одна привычка, которую она переняла от мамы. Та осталась дома. Не потому, что не хотела поддержать Вита: они говорили больше часа накануне, после того как ее выписали. Сидели вдвоем за кухонным столом: белые чашки на скатерти, желтеющие клены за окном и поток машин, несущихся по проспекту. Липа встретила дядю на пороге, крепко обняв, а после – ушла в ближайший сквер с учебником под мышкой. Не стала мешать.
Маме не стоило пока переутомляться, она постепенно привыкала к людным местам и сравнивала себя с ребенком – шутила про социальную адаптацию. Этим вечером впервые взялась за кисти и палитру. Еще одна причина, по которой Липа без страха оставила ее дома одну, веря, что все будет в порядке.
Дважды перечитав абзац про фазово-контрастную микроскопию, Липа сдалась. Думала, перед началом концерта закрепит теорию – подготовится к завтрашнему опросу. Гиблое дело. Белый шум на фоне не помогал, как это обычно бывало. Отвлекали мысли, не имевшие ничего общего ни с учебой, ни с концертом.
За окнами стемнело. Лампы потрескивали над головой, почти не слышные в симфонии сентября; их свет не достигал углов и растворялся в тени, подобно акварели на холсте. Фонари напомнили ей о «Трех монетах».
Все было связано. Монеты трикстера служили метафорой, как золото из сказок, охраняемое драконом, – напоминание о том, что за все нужно платить. Даже богам. И в то же время возможность выбора существовала в любой момент жизни, на любом повороте. Орел или решка? Сон или реальность? Правда или ложь?
Прошло три месяца – целое лето, а Липа все ждала, что однажды в ее спальне появится малыш Акто. Прислушивалась в дождливые дни, надеясь различить шаги Игнаса на лестнице. Глупое желание, по-детски наивное. Липа знала, что этого не случится, и не делилась этим с Джеком. То, что он был рядом, – само по себе чудо, а в остальном… Венди Дарлинг следовало забыть о Неверленде[58]. Такова трагедия взросления.
Бросив взгляд на часы, она поднялась и вышла на крыльцо. Оставила на стуле куртку и тяжелый рюкзак с книгами, чтобы никто не занял ее место. Джек опаздывал.
С козырька падали капли дождя. Рябь касалась луж, затянутых бензиновой пленкой, листья кружились на воде, как балерины в музыкальных шкатулках. Липа спустилась на ступеньку ниже, вытянула руку и поймала лист за черешок. Алый, с золотистыми прожилками. Крутнула в пальцах. Повела плечами. Стыло. Зябко. Осень шла в наступление, разыгрывая козыри.
– Внутрь! Срочно. – Джек, появившийся из-за спины, взял Липу за руку и потянул за собой. – И не выходи без куртки, чего как маленькая?
– Я тебя ждала!
– А я давно здесь. Вернее, там. – Он указал на неприметную дверь за сценой: подсобное помещение служило музыкантам одновременно гримеркой и складом. – Нужно было кое-что подготовить. Репетиция – это основа успеха. Так говорил Шекспир перед выходом на сцену «Глобуса»[59].
– Правда?
– Нет. Не знаю. Может, я это выдумал только что.
Он усадил ее обратно за столик.
– Значит, вы с Витом приехали вместе? Это сговор?
Джек хмыкнул.
– Не сговор, а сюрприз. Поэтому ты не должна его пропустить. Грейся и пей кофе, начинаем через две минуты.
Он легко запрыгнул на сцену, проигнорировав ступени. Липа накинула на плечи кожаную куртку с заклепками и значками на груди – широкую в плечах, но такую родную. В чашке дымился карамельный латте. Она улыбнулась: запомнил. Простой жест, говорящий так много.
Взвизгнул микрофон. Разговоры затихли. Вит поприветствовал «легендарных» гостей, и бар взорвался криками. Липа улыбалась, хлопая громче всех.
– Две песни в этот вечер я хочу посвятить родному человеку. – Вит повернулся к Липе. – Без нее не состоялся бы этот концерт – первый за черт знает сколько лет… Дамы и господа, если у вас в стаканах хоть что-то плещется, поднимите их за Филиппину!
Люди оборачивались к ней, возгласы снова сменились аплодисментами.
– Ты моя героиня. Наша героиня. – Вит подмигнул ей и обернулся к Джеку, который уже сидел на барном стуле, держа гитару на коленях. – Сегодня и всегда.
От первой ноты защемило сердце. Неспешный блюз лился по капле, живительный и нежный, набиравший силу с каждым аккордом. Липа была уверена, что именно над этой мелодией работал Вит, когда привез гостью на остров. «Не переживай, ты услышишь ее первой».
Эта музыка не требовала слов. Она жила сама по себе – в двух голосах, что идеально дополняли друг друга. Липа оказалась права: Джек поладил с дядей. Маму он тоже очаровал при встрече, представившись студентом по обмену. Не было на свете вещей, которые не удавались бы Джексону Хиггинсу. Он подобно фокуснику вытягивал новые таланты из рукава. Впрочем, деньги тоже. Уверял, что не садился за игорный стол ни разу за время, проведенное в Бранове, – вместо этого обыгрывал одноруких бандитов[60].
«У меня тут новая жизнь, Деревце. Я не дурак ее портить».
И она верила.
Последний аккорд прозвучал не точкой, а многоточием. Липа завороженно слушала тишину – несколько секунд понадобилось публике,
