— Я не буду завтракать, милая Марго, — Джерард споро заворачивал добытые пироги в полотенце. — Письмо, что ты принесла. Мне нужно ехать в Париж. И срочно.
— Ох… — только и выдохнула та в ответ. — Всё ясно. Франсуа и Лулу очень расстроятся. Они надеялись провести день с тобой.
— Ничего, если я успею сделать сегодня все дела, завтрашний день мы посвятим обществу друг друга. Так где они? Я бы хотел попрощаться перед тем, как уеду.
— В саду. Поль обрезал розовые кусты, и эти двое непосед вызвались помочь. Только что-то мне подсказывает, что они больше мешают, чем помогают.
И правда, до ушей Джерарда донёсся заливистый смех Луизы и какие-то реплики Фрэнка. Он вышел с кухни и направился в сторону чёрного выхода. Дверь оказалась чуть приоткрыта, а апрельское утро дарило нежное тепло и необъятную солнечность всему миру, точно обнимая его. Оперевшись о косяк, Джерард с лёгкой улыбкой и трепетом наблюдал за тем, как двое детей — такой смелый и решительный в своём намерении поймать Фрэнк и настолько очаровательно убегающая Лулу — играли в салочки меж розовых кустов, периодически задевая стригущего стебли Поля и вызывая у него поток добродушного ворчания.
Раскрасневшиеся, с размётанными волосами и чуть вспотевшими висками, они смотрелись слишком чудесно и гармонично вместе. Как родные. Как брат и сестра. Слишком до того, что у Джерарда тоскливо защемило в груди. Ему нестерпимо захотелось бегать с Фрэнком так же. Только невинности в их играх не было бы ни на грош. Выслеживать, таясь в зелёном лабиринте, прятаться в тени цветущих ветвей, выжидая. А затем нападать, заваливая желанную добычу на свежую изумрудную траву, чтобы одежда пропитывалась прохладной росой насквозь. Прижимать испуганного мальчика лопатками к земле, лишать движения и брать то, для чего всё и затевалось: сладость вишнёвых губ, солёность гибкой шеи, мягкость розовеющих щёк… Неудержимость срывающихся стонов.
Джерард не заметил, как замечтался, теряя драгоценное время. На него совершенно не обращали внимания, и он решил не ломать такую волшебную идиллию. Лулу и правда заскучала в его доме, да и Фрэнку нужно развеяться. Пусть резвятся. Развернувшись, он зашёл внутрь и направился в покои ученика, решив забрать запонки самостоятельно.
Входить в чужую комнату без стука и разрешения было совершенно не в правилах Джерарда Мадьяро, и если бы не его спешка и то, что он пришёл забрать своё, он никогда не пошёл бы на подобное. Чужое пространство было неприкосновенным в этом доме. Ощутив некое благоговение оттого, что нарушал свои же правила, Джерард вошёл внутрь и притворил за собой дверь.
Комната Фрэнка в какой-то мере была особенной. Одной из самых вычурных и богато украшенных. Она была такой задолго до того, как её хозяином оказался Фрэнк. На самом деле, в том, что мальчику досталась именно эта комната, был виноват Джерард. Именно он, приверженец аскезы в убранстве, выбрал себе самое простое помещение с балконом. Маргарет решила обосноваться в нежной спальне в лилово-розовых тонах, у Поля уже была его комната, где он жил при прежних хозяевах. И в итоге Фрэнку досталась эта: с множеством бордового и золотого, с богато украшенным деревянной резьбой потолком, с массивными люстрами и тяжёлыми бархатными шторами, с неширокой кроватью, которую венчал грузный тканевый полог. Она совершенно не подходила мальчику, но вариантов не оставалось. Не жить же Фрэнку в гостиной зале?
Тут было чисто — за время отсутствия ученика Маргарет привела покои в порядок. Ничего лишнего не лежало на трюмо перед зеркалом и комоде. Но смятая постель и небрежно брошенные на кресло вчерашние вещи говорили о том, что у помещения есть хозяин, и он где-то неподалёку.
Ощутив прилив смутного беспокойства, Джерард одёрнул себя. Что за странные мысли? Разве он вор? Это его поместье. Его дом. И всё внутри принадлежит ему. Он же не собирался рыться в личных вещах своего мальчика, он хотел лишь забрать своё.
Не обращая внимания на участившееся сердцебиение, Джерард подошёл к комоду. Сверху стояла массивная деревянная шкатулка самых простых очертаний. Если запонки были в комнате, то только в ней. Крышка не поддалась ни с первого раза, ни со второго. Приглядевшись внимательнее, Джерард увидел миниатюрную замочную скважину. Значит, закрыто.
Торопливо осмотрев комнату, решил самое простое — проверить в верхнем ящике комода. Вряд ли Фрэнк держит что-то личное так близко. Выдвинув совсем немного, он заглянул внутрь. Небольшой чёрный ключик в углу сразу приковал к себе всё внимание, словно обещая тайные знания. Джерард криво усмехнулся своим мысленным аналогиям с ларцом Пандоры. До чего только не доведёт больная фантазия воспалённого мозга. Чуть дрожащими, словно от холода, пальцами, он вставил ключик в замочную скважину шкатулки и провернул два раза. Что-то тихонько щёлкнуло, и крышка мягко толкнулась в пальцы, приподнимаясь.
На белой шёлковой ткани лежали несколько перстней, что Джерард дарил своему ученику. Пара янтарных запонок, хитро поблёскивающих от солнечного света. И старинная, крупная, врезавшаяся в память накрепко, такая простая и одновременно изящная, застывшая теплом солнечных лучей в холодной латунной оправе, янтарная брошь.
Джерард покачнулся — в глазах потемнело. Он неожиданно оглох для внешних звуков. Что-то набирало силу изнутри, изо всех сил ухая по барабанным перепонкам. Джерард схватился за края деревянного комода руками, чтобы удержать равновесие. Внутренний ком нарастал, мешая дышать, и никак, никак не вдохнуть было чуть больше так нужного сейчас воздуха. В горле пересохло, и язык прикипел к гортани. Не верить глазам своим. Это какая-то шутка… Пальцы судорожно коснулись гладко отполированной поверхности, вытаскивая брошь, словно снимая с пьедестала, будто лишая опоры, расшатывая сами основы мироздания.
Знакомые размеры и изгибы… Островатые края… Скопление пузырьков по низу… Он сжал руку до боли, так сильно, чтобы уничтожить, чтобы впаять в ладонь намертво. Он. Он… Он!
Внутри негромко хлопнуло. Грань прорвалась, точно высушенная рыбья кишка, выпуская наружу всё то, что сдерживалось, возвышаясь неустойчивой пизанской башней, усиленно держась друг за друга… Падало, обрушиваясь с исступлением, утягивая всё новые и новые рамки и ограничения к низу, туда, где спрятано всё самое тёмное, гадкое, боящееся солнца.
В голове непрошенно прояснилось, будто сильными порывами ветра раздуло все облака, являя взору кристально-чистое, словно хрустальное небо. Тысячи вопросов и предположений ручейками слились в единое русло, обрисовывая полную, до сего момента не видимую, картину. Сердце защемило невероятно сильно, заставляя Джерарда схватиться за грудь и осесть на край кровати. Невозможно… Нет. Нет!
Незваные, но такие яркие и живые образы заполнили опустевше-ясную голову. Всё то, что он так бесстыдно проделывал со своим Ангелом на балах у Шарлотты, не подозревая ничего. Да можно ли было подозревать?! Чтобы робкий, домашний мальчик оказался мнимо невинным инкубом-искусителем? Чтобы тот, кто боялся лишний раз поднять глаза, очутился на закрытом балу, нарушая все запреты и наказы?! Джерард застонал, обхватывая голову рукой, натягивая пряди между пальцами до боли. Воспоминания накатывали волнами, и новая была много сильнее предыдущей. Вот он так развязно ведёт себя, касаясь, лаская и принуждая к подчинению. И под его руками так жарко и сладко стонут от удовольствия, что все мысли и аналогии, смутные подозрения и предчувствия испаряются из головы. Остаётся только похоть и страсть, бьющая набатом пульса по вискам. Всеобъемлющая. Сжигающая. Пожирающая всё, что скормят ей. И он поддаётся, ведя себя настойчиво и даже грубо. В последнюю их встречу он был так неосторожен! Так напорист и требователен… Господи, он причинял ему боль и брал без ласк, заботясь лишь о своём удовольствии, а тот распалялся еще сильнее, подчиняясь его неистовым толчкам, обманом добившись для себя того, от чего наставник охранял его всеми своими силами… И как после Фрэнк недомогал несколько дней, кутаясь в шарф и ссылаясь на простуду. Потому что его шея, наверняка, пестрила отметинами, что он оставил, сам того не желая… Каким же слепцом надо быть! Ведь он смутно чувствовал что-то знакомое, родное в этом человеке, но совершенно не пытался зацепиться за эти ускользающие мысли, потому что был ослеплён похотью.
