class="v">Дети в саду,
Где всё безмятежно,
Всё дышит покоем,
Я с рыбкой и птичкой играю шутя,
Чиста и прозрачна для чистых душою,
Умойся, напейся, и мать и дитя.
Мутна и зловонна,
Мутна и зловонна
Течёт через город дымящий река,
Где серые доки,
Где чёрные стоки,
Где грязные душат меня берега,
Где жирная пена в потоке клубится
И птицы испуганно мимо летят…
Ну кто же над грешницей может склониться?
Прочь, прочь поспешите, и мать и дитя.
Сильна и свободна,
Сильна и свободна
Сквозь шлюзы открытые к морю спешу,
Очистив потоки,
Ручьи и притоки,
Я снова простором и волей дышу,
Где солнышко волны мне позолотило,
Где воды прозрачны до самого дна…
Я словно душа,
Что когда-то грешила,
Но долго молилась
И вот прощена.
Я снова прекрасною стала рекою,
И мать, и дитя, вы побудьте со мною[4].
Глава вторая
Да, целая миля да ещё тысяча футов вниз.
Да, до домика было очень далеко, хотя Тому сначала показалось, что он бы шутя докинул камешек до садика, где возилась женщина в красной юбке. Дно лощины было очень узким, шириной с небольшое поле, а потом сразу тёк ручей. А дальше – серые скалы, серые болота, серые пустоши, всё серое-серое, до самого неба.
Ну вот, Том зашагал вниз. Сначала – три сотни футов крутого каменистого склона, поросшего вереском, он совсем ободрал себе ноги, прыгая с камня на камень – прыг-скок, бум-бум, и ему всё казалось, что он легко закинет камешек в сад.
Потом три сотни футов по известняковым террасам, таким ровным, как если бы плотник измерил их своей линейкой и вытесал одну под другой. Там ничего не росло.
У вас бы, наверное, закружилась голова, но у Тома ничего такого не бывало. Он был, как я уже упоминал, храбрым маленьким трубочистом; оказавшись на вершине крутого утёса, он не стал кричать «Папа, папа!» (впрочем, у него ведь не было папы), нет, он лишь промолвил:
– Годится!
Несмотря на то что очень устал, он запрыгал вниз, со склона на склон, по камням и кустам, кувырком и кубарем, как будто он был весёлой обезьянкой и у него было четыре руки.
Но он так и не заметил, что наша знакомая ирландка следует за ним.
Но теперь он уж вовсе устал. Пылающее солнце иссушило его, влажный лес совсем выдавил из него остатки сил. Пот стекал с него ручьями, он тёк даже с кончиков пальцев на руках и на ногах, и Том стал чище, чем был. Но там, где он прошёл, оставались грязные следы, и тёмный след так и остался на утёсе. В Вендейле же с тех пор развелось множество чёрных жуков, и всё из-за Тома: папа-жук, прародитель всех сегодняшних чёрных жуков, как раз собирался на собственную свадьбу, нарядившись в небесно-голубой сюртук и алые гетры… и тут мимо прокатился чумазый Том.
Наконец-то мальчик добрался до подножия холмов. Но что это? Он вовсе не на равнине, так часто бывает, когда спускаешься с горы. Внизу были беспорядочно нагромождены известняковые валуны, размером и с твою голову, и с целую вагонетку, а в щелях между ними росли папоротники и вереск. И на них палило солнце.
И тут Том почувствовал: всё, он выдохся, не добраться ему через эти кучи.
Он больше не мог идти. Солнце палило, но его зазнобило. Он давно уж ничего не ел, его замутило. Ему и пройти-то осталось всего футов двести по ровненькому лужку, но он не мог больше двигаться. Он слышал, как напевает ручей, но ему казалось, что до воды ещё миль сто.
Он упал на траву, и осмелевшие жучки побежали по его телу, а мухи усаживались прямо на нос. Не знаю, смог бы он подняться, если бы не комары и муравьи. Комары начали кусать его и изо всех сил зудеть в уши, а муравьи принялись покусывать ладони и ступни, там, где с Тома слез толстый слой сажи, так что наконец он очнулся, поднялся и, шатаясь, побрёл вдоль низенькой изгороди, по узенькой тропке к дверям домика.
Домик был чистенький и симпатичный, в саду рос плющ, и все кусты были подстрижены так, что в них угадывались самые причудливые образы – павлины, трубы, чайники… А из открытых дверей раздавался такой шум, как если бы кричали все лягушки, какие есть на свете, предвещая самый жаркий день (не знаю, как им это удаётся узнать, да и вы не знаете, и никто не знает).
Он медленно добрёл до открытой двери, увитой вьющимися розами, и осторожно заглянул внутрь.
У пустого очага, над которым висел котелок со сладкими травками, сидела очаровательная старушка в красной юбке, коротком домашнем халате поверх юбки, в чистом белом чепце, поверх которого была повязана чёрная шёлковая косыночка. У ног её сидел кот, должно быть, он приходился дедом всем котам на свете; а напротив неё на двух скамейках разместились двенадцать или четырнадцать чистеньких розовощёких детишек. Они что-то учили, повторяя урок вслух.
Такой приятный домик, такой сияющий чистотой каменный пол, такие старые обои на стенах, такой старый комод чёрного дерева, где стояли кувшины, медная и глиняная посуда и часы, начавшие куковать, едва Том появился на пороге. (Не думай, что часы напугались, увидев Тома, просто было уже ровно одиннадцать часов…)
Дети, как один, вздрогнули, заметив чёрную фигурку у дверей, девочки расплакались, а мальчики стали над ним смеяться, и все они тыкали в Тома пальцами, что было совсем невежливо. Но Том так устал, что ни на что уже не обращал внимания.
– Кто ты такой и что тебе нужно? – вскричала старушка. – Трубочист! Уходи прочь! Мне ничего не надо чистить.
– Воды, – прошептал бедный Том.
– Воды? – отвечала она резко. – Поди к ручью!
– Но я не дойду до него, – прошептал Том. – Я умираю от голода и жажды. – И он повалился на ступеньки.
Старушка поправила очки и рассматривала его секунду. И вторую. И третью.
– Да он совсем ослабел, бедняжка, – сказала она наконец. – Что ж, ребёнок есть ребёнок, даже
