миномета. И мы отправились туда – в эту траншею. В окопе, не превышавшем 150 метров в длину, лежал в самых неестественных позах 21 труп противника, и среди них – три офицера. Раненых не было. Валялись искореженные взрывной волной пулемет, автоматы, винтовки. Стены траншеи иссечены, изрешечены осколками крупной и малой величины. Подошел и подполковник Федотов. А вот и тот мордастый майор – на рукаве повязка со свастикой, признак принадлежности к руководящим партийным органам.
– Да! Жестокое у нас ремесло, – говорит Шаблий, глубоко вдохнув и медленно-медленно выдохнув воздух. – В общем-то, грустную картину представляет теперь этот окоп.
– А быть-то как теперь? – с недоумением спрашивает сержант, командир миномета, пришедший с Федотовым посмотреть на свою работу. – Немец-то, он ведь так-то не отступится. Его с кажной щели, как клопа, выковыривать требуется. Чё тут делать-то?
– Что верно, то верно! – соглашается подполковник Шаблий, натянуто улыбаясь одними только губами. – Сопротивление немцев мне представляется теперь бессмысленным, бесцельным. Их потери – безрассудны. Однако, как мы видим, сопротивление противника упорное, они чего-то ждут, на что-то надеются. И в этой ситуации мы вынуждены быть беспощадными. Наша цель – это победа! Нам нельзя расслабляться. Это должны понимать все – от старших офицеров и до рядовых включительно.
А мне казалось, что Федор Елисеевич как бы ищет «нравственное оправдание» своему «жестокому ремеслу», ибо как человек, как живой человек, он немало страдает на духовном уровне от тех противоречий, в которых начинает путаться душа военного человека в боевой ситуации.
Последние дни войны
23 апреля. Все предыдущие дни противник вел себя тихо и после злополучной контратаки 18 числа новых попыток не предпринимал. Мы же получили приказ: перейти к жесткой обороне. Командир полка появляется теперь в районе «кирпичного завода» только от случая к случаю. Дежурный наблюдатель обосновался в «гнезде» на обломке кирпичной трубы. Но его «Журнал наблюдений» мало что проясняет. Передний край молчит! Что делать? Молчим и мы.
День клонится к вечеру. Солнце садится за дальние синие горы. Длинные тени поползли по земле, и в воздухе, сухом и теплом, расплывается какая-то особенная тишина. Молчит немецкая передовая. И мы молчим. Одолевает томительная скука вынужденного бездействия.
Именно в такой момент замечаю я бредущую по шоссе по направлению к нам длинную и нескладную фигуру нашего комсорга Кузнецова.
– Слышал?! – кричит ликующим тоном, размахивая руками и искренне ухмыляясь. – Замполита-то нашего, Курыленко, как шандарахнуло.
– Где? Когда? Как это случилось?
– Намедни. Достукался комиссар. Мать его размять. – Николай Кузнецов захохотал откровенно и беззастенчиво.
Мне стало как-то не по себе. И хотя я не питал к нашему замполиту особенных теплых чувств, такая откровенная циничность Николая неприятно коробила меня.
– Ладно ржать-то, – остановил я комсорга, – какой бы он ни был, а все-таки он был человеком?! Николай, ты можешь мне объяснить все разумно и по-человечески?
– Че-е-ло-ве-ком?! – Николай посмотрел на меня с каким-то отчужденным озлоблением. – И ты говоришь – человеком?! Это, вон, у Горького, да и то – «на дне», «человек – это звучит гордо»!.. А тут, на войне, человеки голенькими становятся… Так-то, Андрюха… Ты спрашиваешь: «Где?.. Как?.. Когда?» Так я тебя понял?.. Отвечаю: комиссар наш за разрывами снарядов бегал… Что бы его, паскуду, накрыло… Понимаешь ты или нет?! Он смерти искал, «почетной смерти», что бы о нем написали: «Погиб смертью храбрых… погиб в боях за Родину». Ты что, не знаешь, как пишут в похоронках?!
– Николай, ты можешь мне объяснить все разумно и по-человечески?
– Ладно, – Кузнецов зло сплюнул, – слушай. Тут неподалеку фольварк австрийский – квадратный двор. Начался обстрел из тяжелых минометов. Ну, всех словно ветром сдунуло. А комиссар наш, как безумный, по этому квадрату носится и все норовит под разрыв угодить.
– Зачем?! – не вытерпел я. – Зачем и с какой стати?! Если ему жить надоело, то у него что, пистолета не было?
– Чудак ты, Андрюха! – и наш комсорг вновь захохотал заливисто и звонко. От всей души. – Комиссар-то наш искал смерти почетной, а не какой-нибудь. Лишь бы смерти. У него свой расчет был.
– Мне надоели твои недомолвки. Говори, что все это значит?
– А ты заметил, какой он последнее время хмурый ходил!
– Только мне и занятий, что замечать перемены настроения в нашем замполите, – обозлился я. – Мне и на передовой занятий хватает. А Куриленко твой, как известно, передовой не жалует.
– Так вот… – Николай сделал многозначительную паузу. – Комиссар-то наш «по-французски» занемог. Да, как свидетельствует Нечаев, на «двойной тяге». То бишь, по обеим статьям[3]. Теперь, Андрюха, за такие «художества» он не только погон и орденов мог лишиться, но и партбилета. А это, понимаешь, главное. Ну и посадить могли, куда никто садиться не желает. Так что если бы его прихлопнуло напрочь, то и митинг бы созвали, и похоронили бы с почестями, с орудийным залпом, под музыку. Да и про «французский недуг» его никто бы не заикнулся… А теперь что?! Легкое осколочное ранение мягких тканей. В госпитале, естественно, портки придется скидывать. Ну и демонстрировать – с чем, акромя всего, прибыл.
– Да! Дела! – произнес я, как бы более думая о чем-то о своем. А потом спросил: – Кто же у нас теперь замполит?
– Пока Князев, – ответил Кузнецов с каким-то безразличием, – ну а там – кого Бог пошлет. Знаешь, такое место не бывает пусто!
24 апреля. Пришел приказ: оборону сдать 10-му гвардейскому артиллерийскому полку, 7-й гвардейской стрелковой дивизии, 4-й гвардейской армии и походным порядком двигаться по автостраде в направлении столицы Австрии – города Вены.
25 апреля. 14 часов местного времени. 534-й минометный Выборгский полк вступил в пределы сказочного «Венского леса».
Местом дислокации 106-й воздушно-десантной дивизии определена территория «Лейнстиргартена» – Венского зоологического парка, расположенного на юго-западной окраине города – чудесного уголка заповедного леса, где свободно, без ограничений и охраны, ходят олени, косули, лоси. По деревьям прыгают стаи белок, а над головами летают стаи птиц.
Головной «шевроле» нашего полка идет по узкой асфальтовой дорожке, укрытой сверху густой кроной деревьев. Солнце проникает сюда лишь в виде узких пучков лучей, причудливо играющих на трепещущей влажной листве. День выдался жаркий и знойный, а здесь, в лесной, странно произнести парковой, глуши царит мягкая прохладная атмосфера.
– Гляньте-ка, товарищ старший лейтенант, – обратился ко мне шофер Никифоров, заменивший погибшего Панченко, – олень! Вот чудо-то. Словно в сказке – живой олень на дороге.
Никифоров наивно удивляется. А пятнистый красавец с ветвистыми рогами спокойно стоит в ста метрах от дороги и смотрит на нас. Не успел я перевести
