дыхание, как из кузова машины грянул выстрел.
– Кто стрелял?! – крикнул я, открыв на ходу дверцу кабины и выскочив на подножку.
– Та шо, товарищ старший лейтенант, вин же дикий, – услышал я веселый голос Ефима Лищенко.
– Тебе, дурья башка, какое до того дело?!
– Так вон и с других машин по ним лупят! – добавил кто-то.
– Немало, видать, еще на Руси идиотов водится! – крикнул я с нарастающим раздражением. – Это же «заповедник»! Это все равно что «зоопарк». Тут редкие звери. Поняли вы это, болваны, или нет?
Со злостью хлопнув дверцей кабины, я сел на свое место. Настроение было испорчено. Вот и усадьба среди этого леса, отведенная для нашего полка. То ли охотничий дворец, то ли музей. Двор с цветниками и парадным подъездом огорожен витиеватой чугунной решеткой. Внутри этого дворца-музея по комнатам чучела зверей и птиц, по стенам висят охотничьи трофеи – выделанные рога лосей, оленей, головы кабанов и зубров. Проходя по длинной анфиладе и прислушиваясь к мерному звуку собственных шагов, я вдруг обратил внимание на веселый, заливистый гомон солдатских голосов, доносившийся из дальней комнаты правого крыла. Пройдя туда и открыв дверь, я застал нашего Ефима Лищенко в граненых кирасирских шпорах верхом на чучеле громадного зубра. Ефим подбоченясь что-то изображал перед собравшимися зрителями. Но, увидев меня, смутился, неуклюже соскочил с чучела под общий хохот стоявших тут солдат.
– Ты в угловой комнате того крыла не был? – спрашивает меня Николай Микулин, загадочно улыбаясь.
– Нет, – отвечаю я, – там я не был. А что там – в угловой комнате противоположного крыла?
– А ты сходи, – и Микулин засмеялся. – Там, понимаешь, спальня. Спальня то ли какого-то князя, то ли самого императора Австрии.
Делать нечего. И я пошел вновь по анфиладе комнат теперь уже в обратном направлении. Подходя к так называемой «императорской спальне», я услышал скрежещущие звуки нашей родимой двуручной пилы. Странно. Что могут пилить в таких апартаментах. Дрова? Вроде как не по сезону. Толкнув входную дверь с вычурными бронзовыми завитушками, я увидел двух раскрасневшихся солдат: Демченко и Кудинова, пиливших нашей двуручной пилой великолепную «ампирную» кровать красного дерева с бронзой. Исковерканный, растоптанный балдахин валялся тут же на полу.
– Чем заняты? – спрашиваю я солдат, еле переводя дух.
– Нам товарищ майор Куштейко приказали кровать энту к ним предоставить. А она, вишь, в дверя никак не пролазит.
Да! Ничего более оригинального наш майор Куштейко, естественно, не мог придумать, как спать со своей Валькой на «императорской кровати», да еще к тому же перепиленной российской двуручной пилой.
Я не счел нужным вступать в пререкания с нашими солдатами и, мысленно послав майора Куштейко с его Валькой «куда подальше», пошел в расположение штаба полка для «выяснения сложившейся ситуации».
26 апреля. Всем нам, офицерам штаба полка, предложили подыскать себе квартиры среди отдельно стоящих коттеджей в пригороде Вены, неподалеку от «Охотничьего дворца».
На пару с Николаем Микулиным отправился я на поиски подходящего особняка – лучшего товарища в качестве квартиранта мне не подобрать. Остановились мы перед домом в два этажа с небольшим палисадником, огороженным фигурной металлической решеткой. Хозяйке его, фрау Маргарите, мы заявили, что занимаем весь второй этаж. Фрау Маргарита, полная и невысокая дама, постоянно улыбающаяся, с ухоженной прической жидких волос, страшно довольна тем, что в ее доме поселились офицеры – спокойные, вежливые, рассудительные. Она очень боялась, что к ней придут на постой «голубые казаки» – эти «сущие дьяволы», о которых она столько наслышана. Именно поэтому она так с нами предупредительна и внимательна. Она ухаживает за нами и, улыбаясь, спрашивает:
– Вас волен зие хер оффициер?
27 апреля. Пишу домой: «Спал в мягкой постели, раздевшись до белья. Затем пил кофэ – натуральный кофэ. Гулял по пригороду. А за обедом ел свиные отбивные – ел с тарелки, пользуясь ножом и вилкой. Неподалеку от нас разместилась полковая санчасть, и я наконец-то встретился с Мишей Заблоцким».
– Ты чего это в нижней рубахе разгуливаешь?! – крикнул я Заблоцкому, увидев его среди прочих раненых во дворе обширного здания, занятого под лазарет капитаном Нечаевым. Мы не виделись с Мишей с того памятного дня под Мариендорфом.
Заблоцкий радостно улыбается.
– В нижней рубахе я хожу по предписанию Леонида Васильевича Нечаева – нужно, чтобы рана быстрее рубцевалась. Слушай, – и Заблоцкий весело и заливисто засмеялся, – ты не знаешь, кто вон в том доме живет?
– В том доме? В том доме живем мы с Микулиным.
– Так вас, что?! В генералы произвели?! Ваша хозяйка вчера сказала мне, что в ее доме живут «экселлэнс». Я надеюсь, ты знаешь, что «экселлэнс» – это «ваше превосходительство». А таким титулом, как тебе известно, именуют только генералов. Ну как?! А?!
– Ты мне, наконец, расскажешь, как тебя ранило?
– Как ранило-то? – Заблоцкий задумался. – Как только я сдал пленных мадьяр представителю дивизии, то связался по рации с Коваленко, и он распорядился относительно маршрута. Предупредил – «опасайтесь снайперов и артиллерии». Поехали. И помнишь, в том месте, где по бревнам через канаву на шоссе выезжали, там еще двое немцев убитых лежали, это в четырех километрах от Мариендорфа, по нам и влепили. Осколочным влепили, в двух метрах от машины. Солдатам мелочь досталась, а мне по спине проехал величиной с мизинец. Хорошо, позвоночник не тронул. Заехали на какой-то хутор – рану перевязать. Вышли местные жители. Меня стали перевязывать, а они стоят и смотрят – равнодушно так смотрят. С каким-то тупым выражением, словно на свинью. Которую режут. Противно стало.
– А ты, что же, хотел, чтобы они тебя обнимали, рыдали над тобой?
– Имел я право рассчитывать на сочувствие, они же люди! Понимаешь: люди! А на их лицах пустота!
– А чего им тебе сочувствовать?! Ты для них враг! И пулю в тебя влепил: либо их сын, либо их брат. Ты для них – фердамте руссише швейнэ! Проклятая русская свинья. Понял?! Или нет?
– Приехали на место, – продолжает Заблоцкий. – Коваленко звонит, что врач Нечаев уже выехал… Ну. Я спрашиваю у фельдшера Ливертовской: как осколок удалять будут, под общей или местной анастезией? А Нечаев, понимаешь, и говорит: «Мы, говорит, его вообще без какой бы то ни было анестезии извлекать будем». И начал у меня в спине своими инструментами ковыряться. Слышно только, как железо о железо скребет. «Ухватить, – говорит Нечаев, – трудно. Соскальзывает».
– Ну а боль-то ты ощущал?
– Да нет, боли я не чувствовал. Знаешь, как будто это не в моей спине ковыряются. Это шок. Леонид Васильевич осколок вынул и говорит: «Это можете взять и к часам
