населенного пункта Пира, подготавливая таким образом охват города Сенкт-Пёльтен с юга. Наш полк и весь транспорт федотовского полка переправлялись на противоположный берег Першлинга через мост большого населенного пункта или маленького города Богемкирхен. Взорвать этот мост немцам не удалось, и вскоре машины нашего полка и федотовский транспорт догнали пехотные колонны, двигавшиеся по дороге на Пира. 351-й наступает на левом фланге дивизии. Следовательно, по левую руку у нас самый настоящий «оперативный вакуум». Но, как я понял, это мало беспокоит и Федотова, и всех его офицеров – очевидно, тут в немалой степени сказывается психология десантников, приученных действовать вообще без флангов, в принципе.
К ночи, пройдя за день не более пятнадцати километров, федотовцы заняли населенный пункт Пира. Штаб нашего полка расположился в богатом и вместительном особняке. В помещении, однако, было очень жарко, и я вышел на улицу. Прислонившись к стволу какого-то дерева, я сел прямо на землю и стал смотреть в небо. Тишина вечернего покоя ничем не нарушалась, и мне уже начинает казаться, что такую благоговейную тишину невозможно, просто кощунственно нарушать какими-то выстрелами или взрывами. Неподалеку от меня – нас разделяет лишь автомашина – сидят солдаты батареи управления нашего полка.
Солдаты, естественно, травят байки. На этот раз речь идет о каком-то католическом женском монастыре в горах, куда наведалась наша «голубая пехота». Дружный смех заставляет меня невольно прислушаться. Как из рога изобилия сыпятся самые нелепые подробности, о которых сами они имеют весьма смутное представление, но которые разжигают в них самые безумные страсти и желания. А был ли в действительности этот монастырь? И вообще, мог ли произойти подобный случай без того, чтобы он не получил официальной огласки? Но ребята верят в то, что все происходило именно так, как о том свидетельствует солдатская молва. И тут уже их воображению, их фантазии – нет границ.
14 апреля. Ночь прошла тихо. А утром дивизионы стали выдвигаться в северо-западном направлении с целью занятия боевых позиций ввиду передстоящего штурма города Санкт-Пёльтен.
Подполковник Федотов не любит торопить события – его батальоны никогда не лезут, очертя голову, вперед. Никто и никогда не видел его подгоняющим солдат в атаку палкой, подобно Фирсову. Тем не менее командир дивизии генерал Виндушев, по боевым качествам, на первое место ставил, несомненно, 351-й стрелковый полк и его командира подполковника Федотова Павла Николаевича.
15 апреля. На рассвете подполковник Шаблий выслал меня с группой управления для поиска и определения командно-наблюдательного пункта полка. Отдавая приказ, Шаблий не преминул сообщить мне о том, что штурм города Санкт-Пёльтен должен происходить без артиллерийской подготовки. Таково распоряжение высшего начальства – в городе много ценных исторических зданий, и их желательно сохранить. Атаку пехоты будут сопровождать самоходки САУ-76, которые в нужный момент и смогут оказать необходимую поддержку штурмующим батальонам. Огонь прочих артиллерийских батарей велено сосредоточивать только лишь по отдельным конкретно проявляющим себя целям противника.
– Учитывая все это, – говорит Шаблий, – наблюдательный пункт следует выбирать таким образом, чтобы достаточно хорошо просматривались все наиболее важные подступы к городу.
Пройдя шесть километров по дороге на Санкт-Пёльтен, я обнаружил, в километре с небольшим от города, отдельно стоящий двухэтажный каменный дом – нечто вроде богатой фермы. Лучшего места для НП не найти. Когда появится Шаблий – неизвестно. Я достал свой «Дневник» и записал: «С рассветом 15 апреля мы подошли к окраине города Санкт-Пёльтен и заняли рубеж для штурма. Солнце только-только подымалось над горизонтом, высвечивая сквозь туман причудливый силуэт этого красивого, но чужого города. Вокруг тишина и ни единого выстрела».
Ферма или фольварк, где мы разместились, оказался весьма богатым и благоустроенным – в каменном коровнике около двадцати с лишним коров, с десяток упитанных и мускулистых лошадей; а под навесом в идеальном порядке инвентарь – хомуты, сбруя кожаная с медным декоративным набором. В особом порядке, по-военному, выстроились плуги, культиваторы, лопаты, грабли, мотыги и прочие орудия производства. И наши солдаты, воспитанные с детства в «самосознании классовой непримиримости», восприняли хозяина этого фольварка не иначе, как «кулака».
Стараниями Шуркина, быстро сориентировавшегося, был приготовлен завтрак: яичница с колбасой и луком, творог, молоко и яблоки.
Солдаты уминали все это с завидным аппетитом. К концу завтрака Шуркин принес бутылку сухого вина и шепнул мне, что в подвале под домом затаились какие-то люди.
Захватив фонарь, я спустился вниз – там пряталась семья фермера: сам хозяин, жена, какая-то суровая и мрачная старуха и несколько холеных и упитанных девок – очевидно, дочерей. В углу за бочками и ящиками затаились двое запуганных и забитых существ: девушка лет восемнадцати и мальчик – четырнадцати. Они были настолько измождены, бледны и худы, что Борька Израилов, посмотрев на них, не выдержал и свистнул.
– Вот это да! – сказал он после некоторой паузы. – Контраст впечатляющий.
– Вер ист дас? – спрашиваю я у фермера.
Фермер – угрюмый, жилистый мужик, с рачьими выпуклыми, бесцветными глазами, склеротическим мясистым носом, покрытым пятнами веснушек и белесыми, торчащими вверх усами. Он долго смотрит на меня, как бы соображая, кто я такой, и, наконец, бурчит как бы сквозь зубы:
– Зие зинд дие Тагелёрнер, дие унзаубер руссишер Склаве.
– Может быть, начальник нам переведет изречение этого типа. – Жук говорит с каким-то особым прищуром глаз, играя при этом скулами.
– Этот тип, Серега, назвал двух своих батраков «грязными русскими рабами».
– В этой падле, начальник, слишком много плесени. – Добродушная физиономия Борьки Израилова бледнеет, а в голубых глазах его сверкнули молнии трудно сдерживаемого гнева и ненависти.
– Его, начальник, – услышал я сзади голос Сереги Жука, – для порядку, неплохо было бы вывесить на просушку. И сук у него во дворе подходящий найдется. Мы ему по-быстрому и галстучек пеньковый пристроим. Узнает гад, как наших мужиков на Руси его щенки вешали.
– Отставить! – тихо и вкрадчиво говорю я. – Мы должны применять к ним, согласно приказу маршала Толбухина, «высшие признаки гуманности». Ясно?
– Ясно, товарищ старшлейтенант, – нехотя отвечают солдаты.
– Я бы их сам. Собственноручно. Я бы его шмутциге остеррейхише хунд, своими руками ершиссен. Я бы ему, паскуде, сам нидергемахт соорудил.
Но тут я спохватился – я почувствовал, как мне трудно будет удержать не только себя, но и солдат.
– Шуркин! – крикнул я. – Найди каморку потемнее, потеснее, да и запихни туда эту сволочь. Пусть с крысами пообщается.
– Его, гниду, собственными кишками удавить надо, а не в каморку сажать, – не унимаются солдаты.
– Это не наше дело! – прикрикнул я, опасаясь, как бы солдаты и впрямь чего-либо не сотворили с этим фермером.
А он стоял молча,
