Баранов только что передал Льву нерадостные вести: в Двориках Ольга Сторожева застала Селиверста с ломом около трактора.
Кулаки трусят и предпочитают действовать в одиночку. В селе на Баранова начали посматривать косо.
9
Распад совершался на глазах Льва. Кто-то невидимый наступал, окружал, давил, хватал за глотку.
Была в этом какая-то последовательность, неотвратимость, неизбежность. Много он затевал — и почти все, почти все проваливалось! Два спущенных состава… Боже мой! Каждый день в Верхнереченск приходят десятки составов! Украденные планы? Их восстановили. Камнева опутал? Но Камнева вышибут из губплана. Привез с собой сачок для ловли бабочек… А кого поймал? Мелочь, дрянь.
Вот он, Лев, и сотни других, подчиненных Апостолу людей, вредят, пакостят, устраивают диверсии, крадут секретные материалы… А страна стоит, подобно скале среди бушующего моря, и удары волн, и злобное их шипение — что ей?
…Апостол говорит, что разведчик не имеет права и не должен рассуждать. Ну, это дудки! Я тебе отдал свое тело, Апостол, и свои руки, и свой мозг, потому что я знаю, что все, что есть в этой стране, — не для меня, и все, что будет построено, — не для меня… Но жизнь свою и душу свою я тебе, Апостол, не отдам, нет! Душа и жизнь Льва Кагардэ принадлежат ему, одному ему. Он имеет право наедине с собой думать так, как ему хочется, и делать такие выводы, какие необходимо сделать. Вот так, господин Апостол, и пошли вы к… — Лев смачно выругался. Снова потянулись в больной голове неотвязные, тяжелые мысли. — Вот мы тут хлопочем, суетимся, и вы, господин Апостол, суетитесь и думаете повалить скалу… А в Москве, господин Апостол, в это самое время господа большевики работают над пятилетним планом. В пустыне ведут Турксиб, туда устремляются тысячи людей, там делается что-то непонятное, называемое энтузиазмом.
На Днепре строят станцию Днепрогэс.
В Царицыне будут делать тракторы, в Луганске — паровозы, здесь — вагоны…
Мы стреляем в их полпредов, бросаем бомбы, поднимаем кулаков, печатаем листовки, клевещем, обманываем, а они строят, разоблачают и давят нас… топчут нас…
Лев вскочил С кровати: голова разрывалась на части. Он не мог больше вынести этого потока мыслей. Он бегал по комнате, бил кулаком в стены.
Лев открыл форточку, но вместе со свежим воздухом в комнату ворвался грохот. Лев выглянул в окно: по Холодной улице везли бетономешалки, экскаваторы, какие-то другие странные машины. Они подпрыгивали на комковатой земле, дребезжали, их было бесконечно много. Лев захлопнул форточку, бросился снова в кровать, сунул голову под подушку, но и сквозь нее он слышал, как идут машины…
10
В затхлую жизнь Верхнереченска ворвался сквозняк. Шли дни, ветер становился все стремительней — он продувал город, весь привычный медлительный уклад его жизни.
Началось вроде бы с пустяков — люди пришли в недостроенные дома близ станции, выгнали оттуда бездомных собак; галки, мирно ладившие с четвероногими обитателями зданий, улетели искать других убежищ.
Начали достраивать дома.
Верхнереченцы сочинили несколько анекдотов по этому случаю; они с улыбкой вспоминали о том, что суетня около незаконченных построек начинается чуть ли не в десятый раз. Находились и раньше умники, выгоняли галок и собак, а через неделю и галки и псы возвращались на старое место.
— Пустая затея, — говорили горожане, — опять бросят!
Но прошла неделя, и еще одна, и начиналась третья, а около домов становилось все шумнее.
Однажды по городу проехал обоз с кирпичом, и обыватели, высыпав за ворота, заговаривали с крестьянами, сопровождавшими подводы.
— Уж не покровские ли?
В Покровском народ издавна занимался выделкой кирпича.
— Оттуда.
— Опять за дело взялись?
— Опять! Огромадный заказ получили!
— И все в город?
— А куда же?
— Это, значит, не врут насчет новых заводов?
— Выходит вроде так.
— Скажи пожалуйста!
Мужики шли рядом с лошадьми, презрительно рассматривали разрушенные стены, заборы.
— Чинить надо дома-то! — кричали подводчики обывателям. — Срамота глядеть, как вы облупились.
— Да где же взять-то чего?
— Как где? Да сделай милость — мы мигом!
Потом к обозам привыкли; они теперь шли и днем и ночью. В город возили песок, известь, бревна.
Через несколько недель после того, как начали достраивать дома, на Окладную улицу пришли землекопы и начали делать насыпь для железнодорожной ветки, которая должна была соединить город с лесом.
Сергея Ивановича часто видели среди землекопов. Он торопил десятников, ссорился с прорабами, браковал работу, заставлял переделывать.
На заводе «Светлотруд» — он должен был вот-вот начать работать — Сергей Иванович появлялся несколько раз на дню — туда его тянула затея Антона Антоновича Богатова.
Антону Антоновичу прочел кто-то в «Правде» о том, что на Надеждинском заводе и в Златоусте организовано двадцать «ударных бригад». Зачинщиками первой такой бригады были комсомольцы. Задумали они невероятное дело: давать продукции больше нормы. Много препятствий чинили комсомольцам, много комиссий обсуждало их предложения, много скептиков предрекало им позор и всякие беды, — комсомольцы стояли на своем…
Антон Антонович, захлебываясь от волнения, срывающимся голосом рассказывал в цехе о первых опытах, о первых неудачах и победах первых ударников — тогда это слово не было еще в ходу и вызывало недоумение.
— Вот это ребята, ай да ребята! — восторженно кричал он. — Это же министры!
И Антон Антонович решил свою бригаду сделать «ударной». Однажды он явился к Сергею Ивановичу. Тот с азартом принялся за это дело и ушел в него с головой — инстинкт большевика подсказал ему, что затея Антона Антоновича — государственное дело. Ночами сидел в цехе секретарь губкома, наблюдая за работой бригады. Ее неудачи заставляли сжиматься сердце, удачи радовали.
Он нажимал на ячейку, вырывал для бригады ответственнейшие заказы. Популярность бригады росла, каждый день приносил новые радости, и все меньше было неудач…
Когда первый состав с тесом прибыл в город из-за Кны, его встречали с красными знаменами и оркестром. Потом платформы с лесом пошли без перерыва, а днем и ночью стали кричать на линии суетливые, кургузые паровозики «кукушки».
Из окрестных деревень, из сел и пригородов народ двинулся в лес. Начали набирать людей на разработку торфа и постройку теплоцентрали. За Кной понастроили бараков; их не хватало, люди жили в палатках и землянках. Рынок закипел. Живности, молока, яиц не стало хватать. Рыночный комитет решил просить горсовет о расширении площади базара. Сергей Иванович, присутствовавший на заседании Совета, предложил рынок из центра города передвинуть к реке, на пустырь.
На станции круглые сутки лязгали тормозами вагоны и деловито пыхтели паровозы. Железнодорожные склады были забиты материалами. Каждый день прибывали тонны проволоки, тавровые балки, железо, бочки с цементом.
В артерии обветшалого, хилого города влился могучий поток свежей крови. И вот забилась, закипела жизнь. Ей стало тесно в улицах Верхнереченска, она выплеснулась за реку, затопила лес. Ее бурное клокотание докатилось сперва до ближайших, а потом и до дальних сел. Там узнали, что город проснулся от долгой спячки, и потянулись к нему обозы и пешеходы.
Учрежденские работники, привыкшие к полудремотному корпению над бумагами, были сначала неприятно оглушены шумом, поднявшимся в городе. От посетителей не стало отбоя. Все требовали, спешили, торопили, грозили. Появились и пошли в ход разные обидные и неприятные слова: бюрократ, чинуша…
…А ведь началось-то все как будто с пустяков — какие-то люди пришли к недостроенным домам и выгнали галок и собак. А потом и пошло, и пошло… Впрочем, поговаривали, что это только начало.
Сергей Иванович носился с планом постройки деревообделочного завода, лесопильного комбината, мебельной фабрики…
Глава пятая
1
Письмо Сергея Петровича Компанейца
Харьков, 5 июля 1927 года.
Дорогие дети, милые Андрюша и Лена. Ну, вот ваш батька и приехал в Харьков. Золотые мои ребятки, мне без вас очень скучно, но, сознаюсь, для скуки остается кусочек вечера и ночь. В остальное время я забываю обо всем, даже о себе, о том, что есть на свете який-то Сергей Компанеец. Хотя я ничему особенно не верю (вы-то уж мою твердость знаете) и по-прежнему более или менее убежден во всем, что я говорил, однако должен сказать следующее: по-видимому, во всем, что я слышал до сих пор об Украине, было много неверного.
Начну с города. Здесь понастроили много новых домов, клубов, и все это достаточно красиво и прочно.
А вот ты, Андрей, не веришь газетам. Значит, пишут и правду. Как бы там ни было, но я был идиотом, когда верил кое-чему из того, что мне рассказывали. Помнишь, Лена, Алексей Гавро рассказывал о голоде в селах. Не понимаю — или я нахожусь во сне, или на моем пути (как для Екатерины Великой) строят декорации. Но ведь я пишу, значит, это не сон. Я просто учитель, и кой дьявол будет ради меня строить декорации? Я был в семнадцати деревнях, в том числе в восьми деревнях страшно глухих, за Змиевом, и должен сказать: глупости! Клевета! Да-с! Так вы этому Гавро и скажите. Я ел галушки, добрые, честные галушки, с маслом и сметаной, и никто и никогда не запрещал их готовить. Попы звонят в колокола, хлопцы и дивчата выходят по вечерам и спивают украинские песни, пляшут «гопака», но любят также и «барыню», и я даже слышал, как пели о Бородинской битве. Избачи рассказывают, что молодежь охотно берет русские книги. Впрочем, они, может быть, врут. Хотя, с другой стороны, зачем им врать? Вы что-нибудь, спрашиваю я вас, понимаете в этом?
