Спускаясь по лестнице, он лихорадочно перебирал в уме способы, которыми мог помочь Наташе. Но его возможности были ничтожными. Его скорая театральная помощь была беспомощной. Если представить ее в виде машины с красным крестом, то она, едва выехав, развалилась – колеса покатились в разные стороны, двери с грохотом упали на землю, а врач начал задыхаться от бессилия. У врача не было ни лекарств, ни аппаратуры. Только чувства.
Вечером Александр снова взял в руки дневник. Лицо было исполнено решимости. Строки были ровными и суровыми.
«Когда она стояла на сцене и смотрела на Сильвестра взглядом ко всему готовой жертвы, я понял: я ответствен за нее. Разве я оставлю Наташу барахтаться в ее ошибках и заблуждениях? Уйдя, злорадно желать ей всего плохого? И наблюдать, как ее постепенно будут растаптывать?
Ведь она еще не взвыла от тоски рядом со своим мужем, потому что чувствует: у нее есть я».
Александр представил, сколько язвительности было бы в улыбке Наташи, услышь она такое заявление. Он почувствовал, что обида, которая, казалось, была потоплена в потоке новых, прекрасных чувств, снова пытается заявить о себе как о полноправном участнике его внутренней жизни.
Он этого категорически не хотел. И снова начал писать, стараясь высоким слогом отогнать все, что не связано с «моей дорóгой в край безусловной и непоколебимой любви»: «Наташа даже сама не знает, насколько нуждается в защите и помощи. И уж точно не мечтает принять их от меня. Ну и что же? На то нас и двое. Чтобы один был глубже другого. Чтобы помнил о цели. Помнил о главном».
В памяти прозвучали слова отца Никодима: «Только полюбив без оглядки и расчета, не вкладывая свои чувства словно в банк в ожидании процентов, мы можем уже сейчас, на земле, причаститься вечности».
Образ священника поддержал его. Он вспомнил, какой свет источал Никодим и его слова, и с еще большей решимостью начертал: «В конце концов и бескорыстие, и самопожертвование хоть и осмеяны, но ведь имею же я право проявить их хотя бы тайно? Имею я право хоть от себя не скрывать таких порывов? Что же, в конце концов, за стыд нас всех одолел? Дерьмо друг другу показываем едва ли не с гордостью, а если испытываем высокие чувства – прячемся, как если бы нам нужно было в туалет.
Все перевернуто, все извращено – стыдимся хорошего, гордимся плохим. И вот сейчас я пишу так свободно лишь потому, что знаю: в любой момент я все это могу запятнать иронией и сказать: да ладно, все это так, души прекрасненький порывчик, не обращайте внимания, господа.
А вот нет. Так не будет. Так не будет».
Александр решительно поставил точку. Символическую. Точку, которая преграждала возможность пути назад. Неодолимое препятствие. Застава. Ему понравилось сравнение точки с заставой, и он дописал: «И пограничники – мои новые чувства – не дадут мне снова попасть в ту страну, где мне было так плохо. Мне нет туда возврата».
Пролетела еще неделя репетиций. Наташа все ярче сознавала, что не дотягивает до уровня Сильвестровой труппы. Перед Преображенским она преклонялась, и потому ее не ранила слишком очевидная разница в дарованиях. Напротив, своим преклонением она как бы причащалась к его таланту. Но она видела, как великолепно были подобраны Сильвестром индивидуальности в труппе, видела, что едва ли не все актрисы одареннее ее. В своем назначении она начинала подозревать какую-то жестокую насмешку над собой и над труппой.
Мысли об Александре она прогоняла, но они возникали помимо ее воли. Однажды, когда она ехала в трамвае и пыталась не думать о своем бывшем любовнике, ее ужаснула внезапно пришедшая мысль: «Я помню, как меня влекло к Саше чувство, что с ним связано какое-то блистательное – мое – будущее. Я действительно благодаря ему прорвалась вот в это будущее. А сейчас мне снова кажется, что чувство будущего влечет меня к нему».
Стук колес аккомпанировал ее мыслям. Она, понимая, какой хаос чувств начинает бушевать в ней, спасалась тем, что шептала монологи Джульетты. Жизнь и смерть этой тринадцатилетней девочки были ей более понятны, чем то, что происходило с ней.
Рука Александра со все большей легкостью порождала слова. Грешным делом он начал подумывать – не стать ли ему писателем? По крайней мере он все настороженнее относился к делу, которому отдал жизнь. «Я читаю, упорно читаю, хоть мне и часто скучно, жизнеописания святых. Так вот! Замечательные слова я там нашел: "держаться в вере". Сколько упражнений, ухищрений существует для того, чтобы держаться в вере! Разработаны тактика и стратегия борьбы с соблазном. Чтобы держать в памяти сердца те мгновенья, когда Бог явил себя».
На кухне голодно мяукнул Марсик. Александр понял, что за чтением святых книг совсем забыл о нуждах своего питомца. Вышел на кухню, подхватил голодающее животное на руки и поцеловал в нос. Но кот не ответил любовью на любовь – ему была нужна не ласка, а еда. Александр положил неистово размахивающего хвостом Марсика на пол, открыл холодильник и понял, что ничего кошачьего там нет.
Разве что сметана?
Александр вытащил пол-литровую банку жидкой сметаны и вылил ее в кошачью миску. Всю. Марсик благодарно заурчал и с голодным азартом воткнул морду в сметанное озеро.
Наконец пир Марсика, как все хорошее, закончился. Александр, удовлетворенный сытым видом кота, продолжил свои театрально-религиозно-любовные исследования.
«Веру поддерживают молитвами, службами, постами. Поддерживают ее и общением между верующими, которые уверяют друг друга, что Бог есть.
В театре существует отточенная веками техника пестования таланта и удержания вдохновения. Любовь же, возникшая однажды, оказывается оставленной на произвол судьбы. И нет сомнений, что судьба этот произвол обязательно применит – рано ли, поздно ли.
Смешно сказать, чем мы подпитываем свою любовь, какими способами мы ее бережем и растим!
Я решился на иное. Как монах обороняет свою веру от соблазнов, так я буду оборонять свою любовь. Как актер взращивает образ, лелеет, обдумывает во всех деталях, отсеивает лишнее, так и я буду взращивать свою любовь.
Я буду держаться в любви, как актер в образе. Сначала! А потом, когда научусь любить, я буду держаться в любви, как в вере.
Есть система управления вдохновением – система Станиславского. Нас ведь не смущает – ах, он посягнул на божественное!
Необходимо создать систему удержания любви. Я посвящу этому оставшееся у меня время».
Денис Михайлович, лежа в постели рядом с Наташей, впервые за несколько недель позволил себе протянуть руку.
Наташа ощутила, как ладонь мужа робко коснулась ее запястья. Поднялась выше.
Плечо.
Шея.
Волосы.
Наташа вскочила с кровати.
Денис Михайлович забормотал: «Извини, извини».
Наташа села на кровать.
Вгляделась в темноту – даже глаз Дениса Михайловича не было видно. Похоже, он их закрыл, не желая видеть, что предпримет его супруга.
А Наташа не знала, что можно предпринять.
Разводом она уже грозила. Уходила. Изменяла. Жила с другим. И вот она снова рядом с этим всепринимающим «пустым местом».
Наташа, не ведая того, назвала своего мужа так же, как ее называл Преображенский.
Ей страстно захотелось на сцену.
Она легла на край кровати.
Денис Михайлович старался не дышать, чтобы ничем не проявить своего присутствия. О том, чтобы снова отправить руку на разведку, он и не помышлял.
Такое путешествие он попробует предпринять только через несколько недель.
Он был бесконечно унижен.
И счастлив.
Джульетта меня обвиняет
Во время репетиций Александр сидел, как всегда, в пятом ряду. Наташа уже не могла игнорировать его присутствие, чувствовала поток обращенных к ней слов: «я есть, я тебя люблю, я тебя жду». Раньше Наташа хотя бы временно избавлялась от хаоса, играя Джульетту, бесстрашную максималистку, бесповоротно решившуюся любить. Теперь все изменилось. Юная Капулетти так крепко вошла в сознание Наташи, что однажды она подумала: «Джульетта как будто меня обвиняет, что ли?» Эта мысль ни на секунду не показалась ей нелепой или смешной.
Она выходила из метро, повторяя слова своей героини: «В минуте столько дней, что, верно, я на сотни лет состарюсь, пока с моим Ромео свижусь вновь». К кому ей обратить эти слова?
И она поднималась по лестнице, и заходила в дом, и здоровалась с Денисом Михайловичем, который как будто уменьшался в ее присутствии, и ей даже не верилось, что человек может так решительно и бесповоротно отказаться от достоинства. Ей становилось так жалко мужа, что она несколько раз попробовала его приласкать. Он был изумлен и даже напуган ее ласками.
Хилое, червивое чувство, которое она испытывала к мужу, угнетало ее. Ей не хотелось жалеть. Теперь этого было мало. Наташа преображалась.
В артистическом смысле она оставалась столь же бескрасочной. Однако паразит, заселенный в нее Шекспиром, требовал, чтобы она жила другой жизнью.
