– Сдаюсь! – я улыбаюсь. – Сегодня готов у вас поужинать.
За столом распиваем выставленную Виктором бутылку водки под весьма неплохую закуску.
– Александр Николаевич, можно вас спросить? – неожиданно робко начинает Анна Степановна.
– Спрашивайте…
– А вы в церковь часто заходите? Я только один раз тогда вас и видела.
– Хожу тогда, когда чувствую, что это нужно сделать.
Она долго молча смотрит на меня, будто оценивает.
– Батюшка про вас спрашивал. Очень он хочет поговорить с вами.
– Хорошо, я как-нибудь зайду.
Я издали видел отца Михаила, местного батюшку. Человек в годах. Мне показалось, что у него ясные, бесконечно голубые глаза. Не знаю, может, вблизи не так? Но, как мне кажется, ясные глаза – символ душевной чистоты.
– Он просил, чтоб вы не мешкали. Мы сегодня с ним говорили.
– Хорошо, я завтра с утра приду к нему.
– Утром он служить будет. Лучше к одиннадцати приходите.
* * *
В полумраке церкви сразу иду к прилавку со свечами и иконками.
– Здравствуйте, Анна Степановна. Я пришёл… – докладываю я.
– Сейчас я его позову.
Вблизи впечатление от батюшки подтвердило моё наблюдение. На меня смотрят ясные голубые, просто излучающие покой глаза отца Михаила.
Пожимаю протянутую мне руку.
– Здравствуйте, Александр Николаевич. Простите, что я вас оторвал от ваших праведных дел. Моё дело очень срочное и не терпит отлагательства. Возможно, речь даже идёт о жизни и смерти.
– Больной?
– Да. Только… В общем, пойдёмте, побеседуем.
Он приводит меня в какую-то комнатку с простым столом. На стене небольшой образ, кажется, Николай-чудотворец…
– Садитесь, пожалуйста, – приглашает батюшка и сам садится напротив.
Опять долго и, я бы сказал, изучающе смотрит на меня.
– Понимаете, Александр Николаевич… Вы тут у нас, в Булуне, человек уже известный… Я бы даже сказал – популярный. Прихожане молитвы за ваше здравие заказывают, блаженным называют…
– Это, наверно, лишнее… Делаю, что могу, – буркаю я.
Странно, но перед этим человеком я испытываю некоторую скованность. Сам от себя такого не ожидал. Даже его совершенно светская речь не может меня расслабить.
– Мне трудно вас просить, – продолжает отец Михаил, – но мой человеческий долг и долг моего статуса предписывают мне это сделать.
– Конечно! Скажите, куда надо идти, и я готов.
– Вы, наверное, уже поняли, что в наших краях живут разные люди. Есть и отверженные обществом. И их тут достаточно…
– Вы имеете в виду бывших заключённых?
– И не только бывших… Я, по своему долгу, привечаю всех страждущих. Они это знают и смело идут ко мне в храм, не боясь кары. Даже беглые… Я не вправе заявлять властям и никогда этого не сделаю. Это как тайна исповеди. Вас это не удивляет?
– Нет. Я разделяю вашу точку зрения, отец Михаил. И сам бы сделал то же самое. Я уже понял, что надо спасать одного из беглых. Верно?
Мягкая улыбка отца Михаила служит мне знаком согласия.
– Я не случайно обратился к вам, Александр Николаевич. Мне говорили, что, разговаривая с вами, можно сказать меньше половины, а остальное вы понимаете сами. Вы поможете страждущему без любой огласки?
– Безусловно. Можете не сомневаться. Что там у него?
– Что-то страшное с ногой. По словам его друзей, всё там нарывает после того, как его собака порвала.
– Понятно… А как я к нему попаду?
– После восьми вечера придёт человек, который вас отведёт к нему. Только, вы понимаете…
– Я всё понимаю.
И снова мягкая улыбка.
– Тогда я вас благословляю.
Встаю, и отец Михаил крестит меня.
– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа… Пошли вам Господь удачу!
– Отец Михаил… Я же вроде и не совсем верующий, кажется… – бормочу я.
– А вот сие вам неведомо! Вы, когда лечите, наверное, обращаетесь к Господу?
Молча киваю.
– Вот видите, а говорите – неверующий… Поверьте, Александр Николаевич, по-настоящему верующий совсем не тот, кто приходит ко мне на каждую службу и стоит со свечкою. Настоящий верующий приходит в храм тогда, когда он не может не прийти сюда. Когда ему нужна помощь в делах его праведных. Погодите…
Он снимает со стены образ и ещё раз крестит меня.
Стараясь настроиться на предстоящую процедуру, а точнее, пытаясь фактически заглянуть в будущее, собираю свою сумку. Подозреваю, что там гнойный абсцесс. Поэтому беру даже скальпель и другие хирургические инструменты. Кирилла Сергеевича я уже предупредил, что буду очень поздно, поскольку иду на вызов, и чтобы он меня не ждал.
Личность, к которой меня подвёл отец Михаил, симпатии у меня не вызвала. Хотя мне трудно представить в себе симпатию к беглому уголовнику.
– Этот, что ли? – пренебрежительно осведомляется личность.
– Да. Это Александр Николаевич, доктор, – кивает батюшка.
– Ну пойдём, Николаич! Только…
– Я всё знаю, – прерываю я его, поскольку совсем не хочу слушать угрозы.
– Ну, Бог с вами… – напутствует отец Михаил, и мне непонятно, кого – только меня или нас обоих.
В голове проносится смешная заметка – вот оно, церковное двусмыслие!
Насколько я ориентируюсь в Булуне, мы продвигаемся к самой окраине, в сторону брошенных частных домов, которые здесь после тотального отъезда на Большую землю – не редкость. Идём молча. Говорить с таким провожатым мне явно не о чем, да и идёт он впереди.
Спотыкаюсь и чуть не падаю на его спину.
– Ну, ты! Аккуратнее копытами перебирай! – слышу я окрик и останавливаюсь.
Провожатый поворачивается ко мне лицом.
– Ну, что стал? Шевели копытами, я сказал!
Я понимаю, что он чувствует себя хозяином положения. Я для него никто и звать меня никак. Явный комплекс «шестёрки», человека, который лишь в таких ситуациях чувствует себя значимым звеном. Только в храме, в присутствии отца Михаила, которого они наверняка уважают, это мурло держалось в рамках хоть каких-то приличий.
– Слушай… Заткни-ка ты свой язык в жопу! Понял? – рявкаю я, понимая, что пора обозначать свой статус. – Не зли меня!
Сказать, что мой провожатый обалдел, – значит, ничего не сказать.
– Ты что, крутой, что ли? – подходит он ко мне.
Вместе с ним ко мне подходит ужасная вонь, которая от него исходит. В свете незашедшего полярного солнца вижу глаза. Рыжие какие-то, мутные. И ненавидящие. Странно… За что ему меня ненавидеть? А ведь это мой ровесник… Я это чувствую.
– Крутой… А что?
– Ты думаешь, что если Хрипатый велел мне тебя привести, то я тебе морду не набью? – зло спрашивает он, дыша смрадом мне в лицо.
– Не набьёшь, – глядя ему в глаза, я улыбаюсь от внезапно возникшей мысли. – Обосрёшься! Понял? Обосрёшься!
– Да ты… – начинает мужик и осекается. – Да я…
При этом он будто прислушивается к себе!
– Погоди, бля… – и бросается в сторону, расстёгивая – штаны.
Меня начинает тихо трясти от смеха.
– Ты там давай побыстрее! А пока гадишь, подумай о том, почему это с тобой произошло.
Клиент помалкивает – он занят делом.
Опроставшийся по дороге, мой провожатый, теперь уже молча, подводит меня к какой-то полуразрушенной хибаре. Дом явно брошен давно. Цела осталась только половина. Провожатый с трудом открывает перекошенную дверь, сначала входит сам, я вхожу за ним.
– Хрипатый! Я его привёл.
В нос мне ударяет всё та же вонь. Похоже, населяющие строение существа скоро престанут быть людьми.
Осматриваюсь.
В дальнем углу на каком-то топчане, скорее всего оставшемся от прежних хозяев, лежит, по всей видимости, мой клиент. В углу за столом при свете керосиновой лампы трое в драных ватниках шлёпают об стол картами. Понятно, что им света не хватает, – окно такое грязное, что едва пропускает солнечные лучи.
Делаю несколько шагов к топчану и слышу окрик:
– Эй! Куда намылился! Разрешал кто?
Поворачиваюсь и спокойно смотрю на играющую компанию. Я их почему-то совсем не боюсь. Спокоен полностью! И я должен им показать, кто хозяин положения, по крайней мере сейчас, хотя понимаю, что главный здесь – мой клиент.
– Что-что? Спросите вон у своего… – я показываю на провожатого. – Расскажет… А пока – помалкивайте.
Повисает тишина, в которой я слышу какое-то бормотание. Значит, рассказывает…
Подхожу к топчану и сажусь на край.
– Здорово! Как тебя зовут? – обращаюсь я к лежащему.
– Вован… – хрипит он. – А ты, что ли, Елизов?
– Да, я – Елизов Саша. Так вот, Вова, давай я тебя осмотрю. Штанину сам поднимешь? Или помочь?
Пытаюсь определить возраст пациента. Похоже, нет ещё сорока.
– Помоги, Саша… – как-то странно произносит он, я бы сказал – с иронией. Ну ясно – тут у них у всех одни клички…
Осторожно поднимаю штанину на больной ноге. Определить, какая из двух больная, несложно, он старается держать её на весу, упираясь пяткой.
– Чёрт! Темно… – ругаюсь я и приказываю: – Эй! Лампу сюда!
– Что, не слышали? – хрипит Вован или, как они его называют, Хрипатый.
