метрополией: получение независимости от Испании принесло им выгоды, но они не всегда были её инициаторами. Привилегированные компании повсеместно зависели от одобрения их дальнейшего существования в правовом поле со стороны монархов и/или законодательных институтов. Но лишь Британская ОИК лишилась своего мандата, оставаясь прибыльной, в отличие от её французского аналога, который был рассмотрен в главе 3, или британских компаний в Африке, России или в обеих Америках, которые потеряли статус лишь в тот момент, когда погрузились в финансовые сложности.[428] Остаётся вопрос: что же изменилось для ОИК за десятилетия, прошедшие с последнего по времени возобновления её полного монопольного положения в 1792 году до её национализации в 1858 году?
Изменилась британская политика. Ограничения в отношении ОИК, а затем её национализация были политическими решениями. Поэтому необходимо объяснить, каким образом сместился баланс сил в Британии. По сути, ОИК потеряла свой мандат потому, что в первой половине XIX века трансформировались британское государство и структура отношений элит в Британии и во всей её империи. Победителям в гражданской войне и Славной революции, которые преимущественно являлись английскими светскими землевладельцами и финансистами, был брошен вызов со стороны восходящих элит — владельцев мануфактур на севере Англии, в Уэльсе и Шотландии, а также людей, которые всё больше совмещали торговлю с производством. Эти новые люди обогащались главным образом в результате имперской и торговой политики, которую продвигали сложившиеся элиты, пользуясь могуществом, полученным ими благодаря гражданской войне и Славной революции. Таким образом, растущая империя вместе с ОИК — её главнейшим источником богатства — создавали новые выгодные возможности для карьер и инвестиций элиты.
Богатство, приобретённое благодаря экономическому росту внутри Британии, а также в её формальной и неформальной империи, приводило к более существенным последствиям, чем формирование новых рядов состоятельных людей. Ошибочно рассматривать старые и новые элиты в качестве отдельных друг от друга с устойчиво противоположными интересами. Напротив, старые и новые элиты всё больше сближались, чтобы обогащаться и воздействовать на правительство с целью реализации благоприятной для всех них политики. «Состоявшимся игрокам не приходилось врываться в новые сектора — они могли вступать в них достаточно легко, инвестируя в шоссе, каналы, бумагопрядильни, а затем и в железные дороги».[429] Мировые события способствовали тому, что английские предприниматели диверсифицировали свои инвестиции, а неспособность сельского хозяйства поглощать больше капиталовложений (поскольку в середине XIX века рост прибылей всецело объяснялся увеличением рент, а не эффективности) заставлял землевладельцев инвестировать в торговлю. Последнее обстоятельство размывало границы между земельной и коммерческой элитами, а также между Лондоном и провинциями, что с течением времени стимулировало увеличение масштаба британских компаний.
Депутаты парламента и судьи (в первой половине XIX века эти статусы оставались главным образом недосягаемыми для купцов и их сыновей) становились пассивными инвесторами в облигации и акции[430] — тем самым сокращалось различие в их политических взглядах с владельцами мануфактур, по меньшей мере по вопросам тарифов и торговли. Старинные торговые круги ослабляла отмена рабства.[431] Экспроприация британских активов в получивших независимость Соединённых Штатах, а также завоевания Наполеона и британское эмбарго в отношении Франции и контролируемых ей территорий — всё это вело к банкротству преимущественно более мелких купцов и заставляло британских предпринимателей перенацеливать свою активность в направлении благоприятных возможностей в Азии, на Американском континенте и в Африке. В то же время другие купцы обогащались на обеспечении военных поставок. Выгодные возможности наживы на войне доставались главным образом тем, у кого уже имелись существенные активы, что вело к росту масштаба британских компаний и территориальному перемещению концентрации богатства от мануфактурных центров северо-запада Англии к Лондону и окружающим его графствам.[432]
Именно коммерция, а не мануфактурное производство или плантации стала главным механизмом, посредством которого извлекалась прибыль как из переселенческих, так и из зависимых колоний империи, из командного положения Британии в мировой торговле и того обстоятельства, что в 1815–1900 годах фунт стерлингов был мировой резервной валютой. Обанкротившиеся в ходе финансового кризиса 1847–1848 годов купцы лондонского Сити делали масштабные и неликвидные инвестиции в плантации Вест- и Ост-Индии.[433] Их банкротство, случившееся в тот самый момент, когда отмена Хлебных законов и Навигационных актов была предрешена, устранило наиболее сильную группу поддержки этих законодательных ограничений для торговли.
Во-второй половине XVIII века в Британию из Индии текло так много денег, что «грабёж Индии стал заменой нидерландских денег». Долги Британии перед Нидерландами были погашены, и к началу XIX века британские инвесторы стали главными поставщиками капитала в мире.[434]
«До 1905 года "невидимые заработки" Сити от банковского и страхового дела и грузоперевозок превышали их доходы от иностранных инвестиций, а взятые вместе эти доходы превышали доходы от внутреннего промышленного производства… Сити и казначейство начали укреплять союз, который с тех пор господствует в британской политэкономии. Капиталовложения шли через банки страны и города, вексельные и учётные дома и поверенных в делах в банки, которые ссужали деньгами промышленность обычно на короткий срок или, куда чаще, купцов — поставщиков фабрикантов и агентов по продаже. [В то же время] сбережения мелкой буржуазии шли через поверенных и страховые компании на потребление и капиталовложения землевладельцев [за счёт земельных закладных]».[435]
Рост масштаба компаний и объёмов капитала, проходящего через Британию, формировал связи между прежде разъединёнными элитами. У землевладельцев и мелкой буржуазии появлялся общий интерес в том, чтобы торговые компании, в которые они прямо или косвенно инвестировали, были прибыльными и имели доступ к рынку. Следом за прибылями шла влиятельность. В первой половине XIX века Ливерпуль перехватил у Лондона центральную роль в торговле хлопком, а ливерпульские и другие провинциальные купцы заняли ключевое место в противостоянии монополии ОИК и требованиях других мер, которые способствовали их возможности зарабатывать на международной торговле.[436] Эти меры подрывали особые привилегии и стимулировали «свободную торговлю». Политические и финансовые успехи крупнейших компаний, которые обладали ресурсами для диверсификации и благополучного преодоления периодов войн, экспроприаций и экономических спадов, оказались возможны потому, что они были встроены в международную коммерческую систему с центром в Британии. А по мере укрепления взаимосвязей между банкирами, купцами и мануфактурщиками эти успехи усиливали политическое господство купцов-финансистов.
Старым элитам требовалось приспосабливаться к растущему могуществу провинциальных кругов и как никогда прежде богатых и многочисленных представителей коммерческих слоёв, которые зачастую были их деловыми партнёрами. Эта необходимость вела к ряду реформ, которые ослабляли
