столь способные наследники). Одновременно эти же инвестиционные компании полагались на более мелкие торговые фирмы, зачастую управлявшиеся иммигрантами (немцами, главным образом еврейского происхождения, американскими ирландцами и греками), чтобы фактически участвовать в торговле или управлять плантациями и мануфактурами, которые они покупали в других странах.[463] Как утверждает Стэнли Чэпмен, инвестиционные компании добивались экономии от масштаба, передавая на аутсорсинг торговлю, производство и управленческие функции другим фирмам, и этот смешанный состав британских и зарубежных предпринимателей, наряду с частыми банкротствами неэффективных или просто невезучих компаний, создавал динамизм британских финансов.
Внутренний банковский сектор Британии был менее динамичен, а его концентрация стала гораздо более высокой, чем в инвестиционном секторе. Британская банковская система была двухъярусной: в ней присутствовали провинциальные банки, имевшие длительные отношения с компаниями, которые работали в отдельных секторах экономик конкретных территорий, и кредитовавшие эти компании, и крупные банки, сосредоточенные на международных финансах.[464] В последние десятилетия XIX века эта система трансформировалась. Регуляторные полномочия, которые были предоставлены Банку Англии в 1844 году Банковским актом, в сочетании с отменой Акта об акционерных банках в 1857 году и последующим ростом чековых расчётов, ослабляли способность мелких банков выпускать собственные столь же прибыльные банкноты.[465] Всё это способствовало слиянию банков.[466] «Количество независимых банков сократилось до 60 к 1901 году и до 40 к 1917 году — к этому моменту пять крупных клиринговых банков контролировали две трети ресурсов всей системы».[467] В результате более мелкие британские компании имели всё меньше доступа к капиталу всё меньшего количества небольших банков, которые некогда предоставляли им долгосрочные займы.
Международные инвестиции британцев и та лёгкость, с которой британские инвестиционные компании способствовали перемещению капитала по всему миру, помогали компаниям в других странах заимствовать деньги, необходимые для индустриализации.[468] Это вело к буму промышленного производства во всём мире, но одновременно происходило снижение прибылей, в большей степени ударявшее по менее эффективным старым британским компаниям, чем по новым, технологически передовым и вертикально интегрированным американским и немецким корпорациям.[469] Майкл Манн, определяющий гегемонию как превышение совокупных показателей «следующих двух держав», обнаруживает, что Британия соответствовала этому критерию «в промышленном производстве между 1860 и 1880 годами». В расчёте на душу населения показатели британской промышленности более чем вдвое превосходили показатели следующих двух держав «с 1830-х по 1880-е годы. Британия всё ещё удерживала первое место в 1900 году, но к 1913 году отставала от Соединённых Штатов» — к этому времени совокупный объем промышленного производства в США составлял 250% от британского, к тому же Британию обошла и Германия.[470] В 1870 году на Британию приходилась треть глобального промышленного выпуска, но в 1913 году эта доля сократилась до одной седьмой. В конце 1870-х годов Британия производила треть стали в мире, а в 1909–1913 годах лишь десятую часть, тогда как Германия производила стали уже вдвое больше, чем Британия, а выпуск стали в США вчетверо превосходил британские объёмы.[471] Хронически дефицитная внешняя торговля была отчётливым показателем ухудшающегося положения Британии в мировой экономике.
«К концу 1890-х годов Британия регулярно демонстрировала превышение показателей импорта на 50% относительно экспорта. Эти масштабные дефициты отчасти перекрывались процентами от зарубежных инвестиций британского капитала… Определённый вклад в исправление ситуации вносила империя, но он не был слишком большим».[472]
Империя без гегемонии: провал реформ в Британии перед первой мировой войной
Внешние инвестиции сами по себе не ослабляли положение Британии на вершине мировой экономики. Крупные британские компании и государство были способны привлекать любой необходимый им капитал, о чём свидетельствовали очень низкие и к тому же падавшие процентные ставки, которые они платили по займам во второй половине XIX века. Зато британскому государству и британским компаниям не удалось осуществить реформы, которые могли бы позволить Британии противостоять нарастающей мощи её экономических и военных соперников — Франции, Германии и Соединённых Штатов. У британских элит по-прежнему оставались общая заинтересованность в низких налогах, свободной торговле и золотом стандарте, в поддержку которых они энергично выступали. Однако сплочённость общих интересов, проистекавших из совместных для британских элит инвестиций и начинаний в метрополии и империи, искажалась тем растущим влиянием, которое были способны оказывать на политику правительства финансисты, переселенческие колонии и инвесторы в периферийных территориях.
По сути дела, государству стало проще сохранять отношения с настойчиво продвигавшими собственные интересы переселенческими колониями и расширять империю на периферийные территории, а для финансистов стало легче инвестировать в более успешные иностранные компании, вместо того чтобы предпринимать политические реформы, необходимые для поддержания британской промышленной, а не финансовой гегемонии.[473] Аналогичным образом не окупались бюджетные и политические издержки поддержания британского военного и геополитического доминирования. Для этого потребовалось бы повышение налогов, введение воинского призыва или такая трансформация отношений Британии с переселенческими колониями, что за это пришлось бы заплатить британским элитам, чьи отношения с территориями, куда они инвестировали, были бы подорваны, а также эти меры потенциально провоцировали бы низшие классы в метрополии.
Поскольку британские инвестиции утекали за рубеж и всё в большей мере пребывали в высоколиквидной форме, а потому были всё более уязвимы для спекулятивных колебаний,[474] богатые британцы требовали проведения политики, которая бы удовлетворяла трём критериям. Она должна была, во-первых, увеличивать их возможности защищать свои внешние инвестиции, во-вторых, поддерживать ценность фунта стерлингов — валюты, которую они использовали для привлечения иностранного капитала и инвестиций за рубеж, — и, в-третьих, минимизировать налоговую нагрузку на их доходы. В конечном итоге эти три цели входили в конфликт друг с другом, а в ещё большей степени — с требованиями переселенческих колоний, с инициативами новых империалистов, стремившихся расширять империю в Африке, а самое главное, со стремительно возрастающими издержками поддержания геополитического первенства. Таким образом, даже несмотря на то, что британские элиты XIX века, за исключением некоторых из тех, кто стремились к созданию новых колоний в Африке, были неспособны устанавливать автаркические привилегии, они могли сохранять и в метрополии, и в империи такую правительственную политику, которая обогащала их в кратко- и среднесрочной перспективе, но подписывала приговор британской гегемонии, поскольку блокировала реформы, способные позволить Британии оживить её экономику и вновь утвердить её геополитическое господство. Теперь мы обратимся к застою британских финансовых и промышленных компаний, фискальной политике и её воздействиям на военную и внешнюю политику, а напоследок к эволюции отношений метрополии с переселенческими колониями и империалистами,
