Этот вскрик совсем истощил ее силы. Лицо стало даже не бледным, а серым, слезы наконец пролились и потекли по щекам — медленно, неостановимо, так, словно жизнь вытекала из нее вместе с этими последними слезами.
И, поняв это, Василий забыл обо всем. Он снова подхватил ее под плечи, приподнял и прижал к себе так сильно, что ей, наверное, сделалось больно. Если она еще могла чувствовать хоть что-нибудь, даже боль; жизни не было в ее теле.
— Лена, не надо! — Он не слышал своего голоса. — Все равно, пусть что угодно, только не умирай! Что ты сделала, как?.. Давай врачей позовем!
— Врачи уже смотрели. — Ее голос звучал теперь совершенно отрешенно, как будто она разговаривала не с ним, как будто не она сказала минуту назад, что ей хорошо с ним, как с любовью. — Я попыталась сама от этого избавиться, и, конечно, ничего не получилось, да и не могло получиться. Кровопотеря большая, а теперь сепсис начался. Я неделю назад это сделала, и сюда мы долго ехали… А зачем ехали? Видно, Бог хотел, чтобы я с тобой перед смертью повидалась.
— Давай перельем кровь! — Он лихорадочно огляделся, словно где-то в углу стоял какой-нибудь сосуд, в который он мог бы вылить всю свою кровь — для нее. — Я позову врачей!
— Не надо. Они сейчас сами придут. Ты меня, главное, забудь… поскорее… а то жить не сможешь… с твоим сердцем… — Голос ее становился все тише, угасал. — Как же папа теперь… Ты не сможешь ему… Да! — вдруг вспомнила она. — Манзуре помоги, помнишь, девочка со мной была? Не бросай ее, жалко, как она в этой Азии одна? Гиблое место. Да и все места для меня гиблыми оказались… Хорошо, что кончается наконец… Колечко мое возьми, отдай ей на память… А сам забудь… поскорее…
О чем она говорила, о ком, кого не бросать? Он ничего не понимал, и какое еще «потом» — без нее?! Еленина рука слабо шевельнулась в его руке. Он прижал к губам ее руку; тускло сверкнуло серебряное колечко — такое же, какими еще пять минут назад были ее глаза, — соскользнуло с прозрачного пальца ему на ладонь. И глаза снова стали темными — уже навсегда.
Он понял, что ее больше нет, именно в эту минуту. Хотя еще долго, часа два, толпились в процедурной врачи — и хирург Прокопьев, и еще какая-то высокая женщина в белоснежном халате, говорившая с московским «аканьем»; она-то и распорядилась, чтобы его не отправляли в палату — кажется, именно ей он что-то сбивчиво объяснял… И она же, обняв за плечи, вывела его в коридор — потом, когда все кончилось совсем, а не только в угаснувших Елениных глазах.
Ушли врачи. Вынесли из процедурной накрытые простыней носилки. Он остался стоять в коридоре напротив двери, за которой кончилось все, что было ему дорого в жизни. Что только и было жизнью.
Он стоял, прислонившись спиной к стене, к осыпавшейся побелке, смотрел перед собой, еще смотрел зачем-то вдоль коридора — и ничего не видел. Вдруг дверь процедурной скрипнула и отворилась; он вздрогнул.
Делагард вышел в коридор и огляделся. И в том, как он это сделал — с привычным ожиданием, что кто-нибудь возьмет его под руку, покажет, куда идти, скажет, что делать, позаботится, чтобы он ничем не был обеспокоен, — во всем этом было что-то такое, от чего Василий вдруг почувствовал, как в груди у него вместо пустоты поднимается холодная ярость. Никогда с ним не было того, что происходило сейчас, когда он смотрел на этого старика, похожего на беспомощную птицу!
— Вася… — сказал Делагард. — Как же теперь?..
И от того, что он назвал Василия по имени, ярость только увеличилась, заполнила его всего, заполыхала в сердце так, что заглушила даже колющую боль, ставшую уже привычной.
— Теперь?.. — с усилием выдохнул он. — Да какая разница, как теперь? Раньше — вот что! Раньше — как вы могли это допустить?!
— Что допустить? — растерянно переспросил Делагард. — Я ничего не знал, она так неожиданно заболела…
— Как вы могли допустить, чтобы она ради вас… — Он начал говорить внятно, медленно, но потом все же сбился. Невозможно было обозначить словами ту ненависть, которую он чувствовал к этому человеку! — Как вы могли позволить, чтобы она вас спасала такой ценой?! — Он наконец нашел слова, но ярость не стала меньше от того, что он бросил их в ненавистное лицо.
— Вася… — бледнея, сказал Делагард. — Вы еще так молоды, вам этого не понять. Ведь я старик. Что я мог? А Люша была сильной женщиной и сама принимала решения.
Он объяснил все так понятно, и, главное, так просто произнес это «была» — сразу, еще получаса не прошло, еще невозможно было поверить в это слово, — что Василий спрятал руки за спину и сжал кулаки: только тоненькая, легко преодолимая черта отделяла его от удара.
— Старик?.. — хрипло выговорил он. — Какая разница, старик или молодой? Вы мужчина — и вы могли купить свое благополучие, да хоть бы и жизнь, такой ценой?! Вы что, считали, она с этим гадом по большой любви живет? И теперь… Она ведь из-за вас стала думать, что все такие — что всех она оберегать должна, защищать, и меня тоже!.. Ведь поэтому все случилось! Она даже не поняла, что я другой, ей это даже в голову не пришло! — в отчаянии выкрикнул он.
— Василий Константинович… — Делагард побледнел еще больше, губы у него посинели. — Клянусь сам, я не предполагал, что для нее так мучительно замужество. Да, это был мезальянс, и она не любила супруга, но она была ровна, спокойна, она… Позовите врача, — вдруг хрипло проговорил он. — Пожалуйста, врача!
Голова Клавдия Юльевича глухо стукнулась о стену, он стал заваливаться на бок.
«Да что же я наделал-то!» — Василий почувствовал, что на него словно вылилось ведро холодной воды.
Он подхватил Делагарда подмышки и усадил на лавку. Ярость сменилась в его душе брезгливой жалостью.
— Сейчас позову. — Язык шевельнулся во рту тяжело, неловко. — Здесь много врачей, вам сейчас помогут.
* * *
Когда он вышел из госпиталя, был уже вечер. Выписали его быстро — бумаг почти не потребовалось, ведь он не отправлялся после выписки на фронт, — но он не мог уйти, пока заведующий терапией не сказал, что все кончилось и с Делагардом тоже.
— Что ж, может, и к лучшему, — спокойно добавил заведующий. Да и отчего бы он, наглядевшийся за полгода войны, как умирают молодые, полные сил мужчины, стал слишком переживать из-за смерти старика? — Чего ему маяться, одинокому? Еще, правда, не старый был, шестидесяти не исполнилось. Если б не второй инфаркт, жил бы да жил. Ну, видно, не судьба.
Эти слова прозвучали для Василия как приговор. Он чувствовал себя орудием судьбы, убившей Делагарда, и жить с этим было невозможно. Да и не хотелось ему жить.
Он вышел на улицу. Ветер почти утих, снег едва белел под голыми чинарами — его выпало совсем мало, и он редкими клочьями лежал только вокруг гладких пятнистых столов. Василий вспомнил, как они стояли с Еленой под такой вот старой чинарой, и она коснулась рукою его щеки, и рука у нее была — как лист, упавший с дерева. И какая горячая была у нее рука, когда она в последний раз сжала его руку, — это тоже вспомнил. Жить со всем этим было нельзя — со страшным горем ее смерти, и с его виной за смерть ее отца, и с неизбывным одиночеством.
