Когда Ване было семь лет, он избил соседского парня Вовку, на три года его старше, за то, что тот дразнил Катюшу психушкой ходячей. Вовка был гораздо сильнее, но так растерялся от Ваниного напора, что даже не сумел дать ему сдачи. Тогда Ваня и понял, что в драке главное — вот этот страстный напор. Что такой напор возникает — во всяком случае, у него возникает — только когда им движет не простое желание подраться, а очень сильное чувство, вроде обиды за безмятежную Катюшу, — это он понял значительно позже.
На Малую Дмитровку он выехал с трудом: поздно проснулся, уже начались дневные пробки. Значит, и на выезде на Ярославское шоссе встанет надолго.
С тех пор как у него появилась эта «Тойота» с автоматической коробкой, ездить по пробкам стало значительно легче: нога не затекала от необходимости то и дело выжимать-отпускать сцепление. Поэтому он и купил ее сразу же, как только получил деньги за полет, не прислушиваясь к разумным советам — что «автомат», дескать, покупать себе дороже, коробка эта если сломается, так уж сломается, и с буксира ее не дернуть, Ванька, на кой ты ее берешь? Ему нравилась эта машина, вот и все. Она отвечала на каждую его спокойную просьбу как живое существо.
Он ехал в Королев и представлял, как начнется его первый рабочий день. Сегодня все будет идти в немного расслабленном ритме: занятия у него будут только в «греческом зале» — так они называли читалку в Центре подготовки, в которой иногда засиживались допоздна, изучая что-нибудь особо мудреное про устройство станции, — и немного на тренажерах. И старенький доктор Аркадий Павлович скажет:
— Что, Иван, сердце-то заработало? Пора, пора, хватит ему лениться, не в невесомости.
А он ответит доктору, который вот уже восемь лет занимается его предполетной подготовкой и знает его незамысловатый организм лучше собственного, что, конечно, сердце перестало лениться, заработало на всю катушку, как положено на Земле, и мышцы восстановились тоже, пожалуйста, может хоть акробатический трюк продемонстрировать.
Так это было после его первого полета и так будет теперь. Он любил это живое постоянство, символом которого был доктор Аркадий Павлович, особенно после полета любил, особенно вот в эти первые рабочие дни.
И когда старый доктор спросил его ровно про это — восстановилось ли сердце, обленившееся в невесомости без земных нагрузок, — Шевардин не сдержал улыбку. Как это было хорошо! Нигде ему не было так хорошо, как на его работе. Это было очень много, это редко кому давала жизнь. И даже не потому, что у него была редкая профессия, а просто потому, что жизнь вообще не многим дает эго счастье — до замирания сердца любить то, чем ты занимаешься каждый день.
И то, что во всей остальной его жизни ничего хорошего не было, становилось неважным сразу же, как только он начинал работать.
Потом Аркадий Павлович расспрашивал про цветы, которые Шевардин выращивал на орбите для проверки новых биотехнологий. Цветы интересовали доктора особенно: он был фанатичный цветовод, подоконники в его кабинете и в «греческом зале» круглый год напоминали цветники из сказок Андерсена.
Потом Шевардин рассказывал, как восстанавливался в спортивном комплексе Игало, куда его пригласил Борислав Младич, очень заинтересованный, чтобы о Черногории говорили как можно больше и чаще во всех средствах массовой информации. Это способствовало развитию туризма, а потому отвечало, наверное, бизнесменским интересам Младича. Было большой удачей, что в круг этих интересов каким-то неведомым образом попали русские космонавты и Младич устроил для них личное приглашение президента Черногории — пройти завершающий этап восстановления на Адриатике. Это оказалось не дороже, и даже чуть ли не дешевле, чем на привычной черноморской базе. Можно было, конечно, поехать с той же целью в Америку: астронавты, с которыми Шевардин провел в космосе три месяца, приглашали горячо и искренне. Но за такую программу надо было платить, и это были такие деньги, которых никто не дал бы.
О тренировках в Игало Аркадию Павловичу уже, конечно, докладывал Толик Капустин, врач, ездивший туда с Шевардиным, но доктору было интересно узнать все от него самого. Заодно он расспрашивал вообще про Балканы, тут и ребята подтянулись слушать, тут Иван вспомнил, что в багажнике у него имеется целый ящик черногорского красного вина, специально привезенный для коллег…
Вино распили вечером, по окончании тренировок — действительно, в этот первый день не слишком напряженных.
— «Вранац про корде», — прочитал Аркадий Павлович на бутылочной этикетке с нарисованным вороним конем. — Интересно! Написано кириллицей, а звучит как-то наполовину по-славянски, наполовину по-латински.
— У них там и кириллица, и латиница, — объяснил Шевардин. — И ту и другую в школе изучают. А «про корде» — это… Сердечное вино! — вспомнил он.
Лозова лучше, — авторитетно заметил Игорь Федорук. — Типа хорошей чачи. Да и сливова, на мой вкус, ничего, хоть они ее за третий сорт держат. Душевные они ребята, эти черногорцы! Только узнают, что космонавты приехали, сразу все дела бросают и рюмочку подносят. Им там космонавты в диковинку, это у нас ко всему народ привык. Скажи, Вань? Помнишь, когда нас Борислав в горы возил, все село в тот кабачок сбежалось? Где футболисты на фотографиях.
— Что? — вздрогнул Шевардин. — А-а… Да, хорошие люди.
Он думал сейчас не про сельский кабачок, украшенный фотографиями футболистов — хозяин в молодости был заядлым игроком, — а про то, как девушка с длинными глазами сказала про сердечное вино. И как золотая пыль сияла на ее щеках, а потом исчезла — смылась морской водой, которой эта бесстрашная девушка боялась.
Он всегда обращал внимание на красивых девушек, и они обращали внимание на него-. И он давно уже догадался, почему: не из-за внешности, вполне, на его взгляд, обычной, и даже не из-за профессии, на взгляд многих девушек, тоже обычной, а вот именно потому, что чувствовали его к ним небезразличие. Это было примерно то же самое, что в драке: все решали страсть и напор. И точно так же, как в драке, их невозможно было вызвать в себе усилием разума — они возникали сами.
И с этой девушкой, Лолой, Еленой Васильевной, они, конечно, возникли сразу и сильно, потому что внешность у нее была такая, которая будоражит воображение. При первом же взгляде на нее Ивану представились древние сокровища, мерцавшие в кованых сундуках, пиратские корабли с черными флагами, полярные карты, дуэльные пистолеты и все прочее, мальчишеское, что волновало его до сих пор и чего уже можно было бы стесняться, но он не стеснялся, а просто никому про это не рассказывал.
