Он снова замолчал.
— Каким образом? — спросил Дир.
— Годрик, — позвал Хелье.
Годрик поднялся с пола и подошел к столу.
— Змеев пускать умеешь? — спросил Хелье.
— Змеев? Наверное. Давно не пускал. С детства.
— Видел ли ты Софию?
— Кто это такая?
— Это церковь. Большая такая.
— Та, что у моря?
— Да.
— Тогда видел.
— Тебе нужно будет забраться повыше. Лучше всего к самому куполу. Но так, чтобы тебя не видели. Да? Понял?
— Да. А зачем?
— Ты будешь следить, не входит ли человек, внешность которого мы тебе опишем, в некий дом на некой улице. И если он войдет, ты запустишь змея. Прямо от купола. Подождешь некоторое время, а потом выпустишь веревку и спустишься вниз. И постараешься, чтобы тебя не поймали. А если поймают, не говори им, кто ты.
— Это опасно, — сказал Годрик.
— Да, — сказал Хелье.
— Не хочу, — заупрямился Годрик. — Я не маленький, чтобы змеев пускать. С кошелька придержателем такого договора у нас не было.
— А я вот тебя выпорю! — пригрозил Дир.
— Хозяин мой гневается напрасно, — заметил Годрик.
— Совершенно верно, — подтвердил Хелье. — Все гораздо проще. Если ты не согласишься, твой хозяин просто отдаст тебя мне. Отдашь, Дир?
— С хвоеволием великим, — сказал Дир. — Надоел он мне ужасно. Хамье бриттское.
— Это как же! — возмутился Годрик.
— Так, — сказал Хелье.
— Да у тебя же и денег-то нет никаких.
— Нет.
— Тебе не на что меня содержать!
— Правильно. Поэтому я и не собираюсь.
— А зачем же я буду тебе служить?
— Исключительно из рвения и преданности.
— Нет, так не пойдет.
— Пойдет. Дир, даешь его мне?
— Даю.
— Нет, не надо, — сказал Годрик. — Так и быть. Будем змеев пускать, как дети малые.
— Будем.
— А как он отличит человека на таком расстоянии? — спросила Эржбета с сомнением.
— Да, действительно, — спохватился Дир. — С такой высоты, да так далеко.
Хелье посмотрел на Дира и засмеялся.
— Отличит, — заверил он. — Как ты, Годрик, запустишь змея, слезай вниз и беги к Тибериевым Воротам. Там и встретимся. Яван, если через полчаса после взлета змея Васс не появится у дворца, значит все хорошо, и тебе нужно быстро идти к Тибериевым Воротам. У них мы все и встретимся.
* * *
Патриарх закрыл молитвенник и, не вставая, воззрился на дьякона.
— Слушаю тебя внимательно.
— Прости, что тревожу тебя, патриарх. Там какой-то странный человек… лезет.
— Где и куда лезет?
— Наверх.
— Наверх?
— Под купол.
— Зачем?
— Не знаю.
Патриарха это позабавило.
— Вооружен? — спросил он.
— Нет. Но при нем…
— Что?
— Змей.
— Змей?
— Змей.
— Это который был хитрее всех зверей полевых?
— Нет, — серьезно ответил дьякон. — Каких дети запускают.
Патриарх отвел глаза, стараясь не засмеяться.
— Ну, значит, ему захотелось запустить змея с большой высоты.
— Может и так. Но что же делать?
— А разве нужно что-то делать?
— Ну как же. Он ведь…
— Что?
— Оскорбляет… святыню…
— Чем же?
— Тем, что лезет.
— У тебя, дьякон, дел сегодня совсем нет?
— Как же нет? Много дел. Император возвращается.
— Так тебе есть чем заняться? Помимо ситуации с тем, который лезет?
— Есть.
— Займись.
Дьякон постоял, посомневался, поклонился, и пошел прочь из кабинета. У двери он остановился.
— И все-таки…
— Да?
— Может, позвать охрану?
— Обязательно, — сказал патриарх. — И в Киев еще надо бы сообщить, пусть шлют подкрепление. А то если каждый начнет лазить да змеев пускать… совсем страх потеряли…
— Но все же, Патриарх…
— Не серди меня, дьякон. Мне нужно приветственное слово Базилю говорить, я как об этом подумаю, у меня язык деревенеет. Ужас, как мне Базиль наш опостылел. Может, ты скажешь? Ты скажи!
— Это не входит… в обязанности.
— В мои ведь тоже не входит, а надо. А змеепускателей ловить, наверное, входит — а не надо. Постигаешь?
— Постигаю.
— Ну вот и иди.
Дьякон вышел. Патриарх поднялся со скаммеля и представил себе, как он подходит к Буколеону, как останавливается, как видит Базиля, и стало ему тошно. Пойти, что ли, купить змея, забраться к куполу, да запустить? О! Мысль! На змее написать крупно — «Приветствую тебя, о Базиль!» И всё. Патриарх грустно улыбнулся.
* * *
Ладья императора с эскортом показалась на горизонте в три часа пополудни.
Годрик, сердитый, мрачный, прятался за перилами у самого купола. Он заметил ладью первым в городе и ему стало тоскливо — возможно, скоро придется пускать змея. Ладья двигалась неспеша.
Город совершенно не нравился Годрику. Слишком много больших каменных сооружений, слишком пестрая и бесстыжая толпа на улицах, шум, лошади кругом, цены высокие. Чувствовалось, что охотничьи традиции здесь слабые и примитивные.
Пропащий я человек, подумал Годрик. Вытащив из сапога нож, он попробовал пальцем острие. Единственное оружие. Змей лежал в сложенном виде у ног. Прибьют меня здесь, как не было, подумал он. Памяти не останется. Эх, жизнь!
Он потрогал рукой перила. С мрачной злобой, работая острием, он нацарапал на перилах «Годрик был здесь». Полюбовался. И начал собирать змея. Было мало места, и это мешало.
* * *
За четыре часа до этого Хелье, закинув походный мешок за плечо, пошагал к Тибериевым Воротам, которые находились в юго-восточной части городской стены. При дневном свете город выглядел еще более великолепным, чем ночью. Особенно поражали таверны, траттории, корчмы, кроги — день был теплый, даже жаркий, и столики и лавицы выносили и ставили прямо на улице. Профессионально улыбались посетителям чашники, одетые в специальные балахоны, в каждом кроге своего цвета. Столики чистые, посетители красиво одеты, архитектура прелестная, с выдумкой — арки, фронтоны, портики, балюстрады. Что еще нужно начинающему эпикурейцу? А ведь я, судя по всему, эпикуреец, подумал Хелье. Я бы возле такой таверны, на солнышке, сидел бы днями напролет, беседовал бы с другими посетителями, тянул бы то вино, то пиво, почитывал бы фолиант какой-нибудь. Эх. Не будь Мария княжной, я бы ее сюда привез, и жили бы мы с нею вместе до глубокой старости. В театр бы ходили.
О театре он подумал потому, что оказался рядом с одним из четырех театров Константинополя. Над входом красовались барельефы, изображающие маски. Внутри, подумал Хелье — амфитеатр, небось, сцена, восторженная публика, актеры, идет представление. Интересно, бывают ли представления во время дождя? Или делают перерыв и ждут, пока дождь кончится? Жалко, что времени мало, а то бы я все это разузнал. Какая тут плата за вход?
Он вздохнул и зашагал дальше.
Еще одна интересная деталь — большое количество радостных лиц на улице. Радость — сестра надежды. Константинополь: город надежд. Многие надежды, конечно же, рушатся, но тут же появляются новые. Вообще приятно, когда много людей вокруг, и часть их радуется. Все-таки люди не должны жить разрозненно. Отшельники не правы. Хотя, кто его знает — может, иногда от толчеи нужно отдыхать?
Очень красивые, мощные, высокие дома, с выдумкой построены. Римский стиль, но и местная окраска есть — пестрее всё, праздничнее, несмотря на изящество линий, на резные архитравы, на колонны — вот не припомню, какого ордена, дорического? коринфского? Дьякон мне объяснял когда-то разницу, да я подзабыл с тех пор. А под ногами — отшлифованные камни, теплые.
Вот идет красивая пара, он и она. Он чуть старше, она чуть практичнее, но они рады присутствию друг друга, и наверное им все время очень хочется остановиться и обняться. Может, они свернут в какой-нибудь закоулок и обнимутся. А вот стоит какой-то, хвой его знает, философ, не философ, что-то он такое себе придумал и восхищается придумкой, глаза сверкают, но не смотрят, погружен в себя. А вот торговка спешит на торг с торбой — радостная, разодетая как кукла, смешная. Вот марширует вояка — гордый весь, а сверд такой тяжелый, что кроме как рубить наотмашь — ни для чего не годится. И тоже чему-то рад. А вот явно член городской администрации, под мышкой дощечки, озабочен. Ну, эти никогда ничему не радуются, разве что несчастьям коллег. А вот художник. Нет, действительно художник — стоит с дощечкой и что-то украдкой рисует, может, лица прохожих? Два дьякона спорят. О чем? Поди ж ты, греческий я плохо понимаю, но, вроде, о теологии. У нас в Сигтуне дьяконы спорят о том, кто кому сколько должен. Потому и народ дикий. А вот девочка лет двенадцати просто радуется солнцу. До чего прелестный город, хорла еть!
Один из прохожих заинтересовал Хелье своим видом. Одет прохожий был в ниспадающее прямоугольное. Волосы его, неприкрытые, иссиня-черные, стрижены были коротко, а борода свисала до уровня пупа. Цвет кожи — светло-коричневый, но не загарный, а, очевидно, врожденный. Нос толстый, чем-то отдаленно напоминает носы межей. Глаза глубоко посажены и округлы.
