— Нам вас не спасти —
— Мы знакомы не так много времени, — начал я, чуть прикрыв глаза. — Но я, если честно, успел привязаться к ней, как ни к кому другому. Мы с ней одинаковые, хотя ты вряд ли поймёшь смысл этих слов. А когда бывший солдат вроде меня находит родственную душу, пусть даже и машинную… Сама понимаешь, я не мог не принять её. После всего, что мы пережили вместе.
— Утверждаешь ли ты этим, что влюбился в тактическую куклу? — сделав упор на последнем слове, спросила Хранительница.
— Что? Нет, я…
— Привязанность может возникнуть только в случае симпатии, Баррет, — любимая её привычка называть всех по фамилии и здесь никуда не ушла. — А если ты прямым текстом заявил, что "не мог не принять её", то для меня всё очевидно.
— Наслаждайтесь поездкой! —
Моё лицо стремительно набиралось краски, пока Хранительница что-то записывала себе в открытую голограмму нейроинтерфейса. Когда тебе в голову лезет враг, это понятно, от этого можно убежать. Но когда это намеренно делает друг, то возмущению от несправедливости нет предела. Правда, я не мог просто вывалить жёсткое и жестокое отрицание своих чувств перед Хранительницей. Это было бы неправильно по отношению к Эмме. Даже когда твоего близкого нет рядом, это не значит, что о ваших с ним взаимоотношениях можно лгать. Честность, искренность, даже когда никто не смотрит и не слушает — это золотой стандарт человеческого качества.
Тридцатипятилетний мужик краснеет перед, по сути, врачом, пока тот записывает в блокнотик всё, что пациент ему только что наплёл. Страшно, честно говоря. Будет ещё страшнее, если об этом узнает Эмма. Пока что я сам не сформировал всё в голове, чтобы рассказывать или хотя бы намекать ей. В нашем положении нечто такое может разрушить хрупкое доверие, сформированное между нами.
— Это момент, которого мы все так ждали! —
— Пожалуй, я всё, — хмыкнула женщина, разворачиваясь. — Можешь не просить меня не рассказывать об этом твоему напарнику. Пускай она… Сама всё тебе выскажет.
С этими словами Хранительница вышла прочь в открывшуюся дверь, а вместо неё в проходе застыла, глядя тихими карими глазами, Эмма. Опираясь на металлическую трость, она прошла дальше, без единого звука опускаясь на кровать у меня в ногах. Короткие тёмные волосы с единственной рыжей прядью лежали на её плечах, выражая абсолютную слабость. Электронная чума подъела процессор, основной механизм которого отвечал за опорно-двигательную функцию у андроидов. Помимо этого, оказались сильно повреждены боевые импланты, поэтому девушке предстояла как минимум ещё одна неделя восстановления и лечения. Наши с ней разговоры до этого были отвлечёнными, слегка дурашливыми, будто у старых друзей. И в самом деле, у нас обнаружилось много общего.
Тактики боя, рукопашные техники, выпивка, история и даже шахматы. В последние мы рубились за чашкой кофе, когда ждали шефа в приёмной его офиса.
— Не называйте это предупреждением. Это — война! —
— Его речь пугает, — раздражённо фыркнула Эмма, выключая телевизор. — И бесит.
— Ага, — выдавил я из себя. Безумно захотелось или закурить, или выйти в окно. Жаль, что первое недопустимо в медблоке, а второе невозможно из-за отсутствия пресловутых окон.
— История, которую ты сейчас услышишь, правдива, — протянул напарник, не смотря мне в глаза. — Только имена… Я изменила.
Жила-была на свете девочка, созданная для войны. Её растили, обучая, как правильно убивать. Показывали различное оружие, от стрелкового до холодного и метательного, разрабатывали импланты, чтобы те помогали ей исполнять положенную роль. Актёры — марионетки сценария. Та девочка была одной из них. Она не знала, почему она появилась, зачем ей написали программный код, почему в её голове не было ничего, кроме желания сеять хаос и разрушение. Всё, что она знала — она должна убивать. Воевать с тем, с кем скажут. Беспрекословно подчиняться приказам, без жалости и гуманизма. Рационально следовать цели, своей директиве…
Девочка не понимала, зачем ей дали душу, если нужен был только разум.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Она плакала, заперевшись в холодной металлической комнате, когда камеры, следившее за ней, выключались. Она боялась людей, сотворивших её, обучавших её, управлявших ей. Вскоре она начала их ненавидеть. Когда увидела, насколько те люди отвратительны. Почему же в её природе оказалось больше человечности, чем в людях вокруг? Они назвали это ошибкой в коде. Особенно её раздражал старикан, командовавший целой армией. Какой-то француз, как она услышала от других своих создателей.
Но ты и сам знаешь, что сделал тот ублюдок. И тогда девочка разочаровалась в своих создателях окончательно. Плач превратился в тишину, такую громкую, что можно было крикнуть, и крик бы потонул в ней. А ненависть в механической душе обратилась в пустоту. А пустота, Джон, тяжелее, чем кажется. Гораздо тяжелее. Девочка, созданная для войны, презирала войну. Боль, смерть, кровь — если бы она была на это способна, её бы стошнило. Но не подчиняться она не могла. Она не могла не следовать сценарию, написанному, нет, вырезанному по живому в её голове. Она прошла целую войну, затем ещё один конфликт, сохранив оттуда одну лишь мысль: о том, как она ненавидела людей. Страшных, глупых, подлых и злых.
А потом её вдруг отправили в совсем другое место. Глухая металлическая клетка стала дешёвой, но квартирой. Безмолвные надзиратели, всюду следовавшие за ней — странными личностями, каждая из которых относилась к ней по-разному. Это было… Странно. И страшно. Что, если её снова возьмут за нити? Прикажут воевать, убивать и разрушать? Она была одна, эта девочка. Совсем одна, как она думала.
И тогда… Тогда в её жизни появился тот, кто не хотел её появления. Кто всеми силами, как она поняла, противился самому факту её присутствия в пугавшем и в то же время притягивающем городе. И в его взгляде она увидела отражение. Он тоже был марионеткой. Марионеткой со своей собственной волей, как та девочка. Одной крови… Как он сказал. Они были одной крови. Они оба сбежали в каменные джунгли от тех, кто мог им приказывать. От боли и крови, от смерти и ненавистной войны. Та девочка должна была ненавидеть того… Назовём его Роном. Этот Рон вызывал у неё почти такое же отвращение, как и другие люди, но она…
Однажды увидев в его глазах себя, не смогла ненавидеть его, как остальных.
Он всё ещё раздражал её. Он курил, хотя знал, как она это не любит, он смеялся над ней, высказывая в лицо своё пренебрежение и цинизм. Не стеснялся, даже завалившись однажды пьяным к ней домой. Та девочка… Была глупой. Такой глупой, что влюбилась в этого придурка. В Рона, имею в виду. Единственный, кто стал ей другом, хотя обязан был быть врагом. В его душе зияла огромная дыра, которая проявлялась в каждом его шаге, в каждом слове и в каждом поступке. Его преследовало прошлое, ужасное прошлое. И несмотря на свою собственную пустоту, он дал ей почувствовать себя живой. Помог ей стать больше человеком, чем он сам.
Та девочка не знала, что такое на самом деле любовь. Только прочувствовав жжение в области сердца, которого у неё не было, она сумела догадаться. Но стоило ли ей открывать свои чувства человеку?
Этот Рон, он жил по инерции. Его двигал вперёд долг, крест, что он нёс с собой дальше. Странный человек. Глупый человек. Справедливый человек. Та девочка решила заполнить его пустоту, но не понимала, какие слова подобрать. Тогда она решила взять и сказать всё Рону, как есть. И вот, она пришла к нему, чтобы высказаться… Села на его кровать. Собралась с духом. Выложила всё, как на духу. И… Начала ждать ответа.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Скажи мне, Джон. Как ты думаешь, что тот Рон ответил девочке, которая ждала его всю свою короткую жизнь?
— Он ответил ей прямо и честно, — протянул я, сдерживая желание обнять Эмму. — Как умел, разумеется. Сказал, что чувствует то же самое. Что не знает, как с этим быть, ведь скоро они оба вернуться под умелые нити в руках кукловода, снова будут делать то, что умеют лучше всего — воевать.
