эффективней спортивных рекордов. Но главное я пойму лишь в перезрелом возрасте: дорогу осилит только тот, кто не ищет женщину, способную «возбуждать интеллектуально». Непознаваемость женщины легко доказывается путем внесения как дискурсивной, так и интуитивной ясности. Чистая душа с легкостью берет верх над чистым разумом.
После изгнания из «рая» в семилетнем возрасте «Великое Знание» вливалось в меня по капле благодаря подручной литературе, дворовым и школьным приятелям и оторвам-приятельницам. С девочками я неизменно робел, хорошо скрывая этот недостаток. Не помогали ни облегающие платья, ни поголовная декольтеизация, ни поцелуи у калитки. Я пользовался огромным успехом… у их родителей. С младых ногтей во мне угадывался перспективный жених. Мне доверяли дочерей без ограничения срока пользования. Знали, что верну.
Первый чувствительный удар по нервам случился в 17 лет. Он был отнюдь не тривиален и оставил меня наедине с невропатологами разбираться со своим то ли астеническим, то ли дистоническим синдромом.
Анечка Г. в свои 17 была неотразима. Уже и не вспомнить, где мы познакомились. Зато хорошо помню нашу вторую встречу. Я пригласил ее в самое популярное тогда кафе «Молодежное» на Горького. Приближаясь к заведению, я начал вслепую считать в кармане чудом застрявшие там копейки. Уже за столом после изучения меню я повторил инвентаризацию. Получалось, что мы можем расчитывать на одно пирожное и два фужера рислинга. Или на две порции сосисок с газировкой. Да, не забыть отложить 10 копеек на метро. Все шло более или менее по плану. Она даже позволила мне прикоснуться к ее руке. Мне показалось, что она ответила благодарным взглядом, от которого у меня нарушилась артикуляция. Если так пойдет дальше, то… Но вдруг… Она сидела спиной к залу и поэтому не могла видеть то, что увидел я. Вдоль столиков в нашем направлении семенила высокая, обвешанная монистом цыганка, предлагавшая сидящим парочкам жалкие букетики каких-то полевых цветов. Только этого мне не хватало! Расстояние между нами катастрофически сокращалось. Мной овладела паника. Это был тот редкий случай, когда бог оказался на моей стороне. Анечка вдруг сняла со спинки стула сумочку и отправилась в туалет. Воспользовавшись благоприятным и столь своевременным стечением обстоятельств, я решительно отшил цыганку.
Отношения с Анечкой развивались вяло. Желание нарастало, но Анечка была очень занята, вечерами заполучить ее было трудно: музыка, строгие родители и приезды бабушки.
Не знаю, о чем она мечтала во время наших бесплодных встреч — о вечной любви или о вишневых сапожках, но меня не покидало подозрение, что она забывает обо мне с прощальным скрипом двери ее подъезда на Ленинском проспекте, до которого я тащился каждый раз, провожая ее. Развязка наступила дождливым воскресным утром, когда я, царапая пальцы, опростал наш почтовый ящик. Из подвала на разворот в свежей «Комсомолке» потянуло гнильцой благодаря хлесткому заголовку — «Плесень». Мимо не пройдешь. Фельетонист в завистливо-издевательской манере живописал утехи гостей столицы в гостинице «Националь», где свили свое уютно-валютное гнездышко несколько отечественных красоток. В главной роли — «моя» Анечка. Вот тебе, бабушка, и музыка со строгими родителями. Понаехали проклятые иностранцы и убили Любовь.
ЖРИ, ЧТО ДАЮТ
В начале прошлого века еврейской молодежи еще оставляли «законные» лазейки в 3-процентном барьере. Царская власть, особенно после убийства министра народного просвещения Боголепова, нет-нет да подбрасывала захудаленький рескриптик «о коренном пересмотре учебного строя», или о «сердечном попечении в школе». Для медалистов и тех, кто закончил школу в столичном округе, дорога в московский университет была практически открытой. Да и атмосфера в целом была здоровей. Паустовский рассказывал о тайной сходке гимназистов-отличников перед выпускными экзаменами. На нее созвали всех, кроме евреев. Выпускники договорились, что каждый из них ответит на четверку хотя бы по одному предмету, чтобы… не получить золотой медали. «Мы решили отдать все золотые медали евреям. — Писал он. — Без этих медалей их не принимали в университет».
В экзаменационных комиссиях заседали как правило серьезные ученые, не обремененные партбилетами и телефонными аппаратами. «Неудачники» же толпами отъезжали для учебы за границу. Университеты Фрайбурга и Гейдельберга, Берлина и Парижа, приютившие сотни рвущихся к знаниям молодых людей, в конечном счете, стали рассадниками революционной мысли, кузницей политических и интеллектуальных кадров для надвигающейся на царский режим катастрофы.
В наше просвещенное время под процентную норму подпадали уже не только евреи, как при проклятом царизме, но и сами учебные заведения, на которые они нацеливаются. Число «закрытых» вузов расширяется. Меченые абитуриенты трясутся от страха, но все равно рискуют. В лучшем случае — потерянный год, в худшем — потерянные надежды, потерянная жизнь. Конечно, в запасе есть внутренняя академическая миграция — отправиться за тридевять целинных земель, где тебя не знают и не ждут, и начать жизнь с нуля. Львовский школьный друг Толик Лущин, чей папа, как мы помним, состоял казначеем запрещенной баптистской церкви, в обнимку с земляком Эмилем Левиным, отчаявшись поступить на медицинский на Украине, отправились в Душанбе, поступили, выучились, «вышли в люди». Брат, разрывавшийся между авиацией и иудаистикой, поговаривал о поступлении в Тбилисский университет (единственный в стране, державший такую кафедру). В конечном счете, он умудрился делать доклады по еврейской истории на семинарах в пединституте им. Крупской, поступив на заочное отделение. Но прежде, чем сделать решающий выбор, все же попытал счастья в МАИ. Его память цепко удерживала любую информацию — от формул и дат до километровых цитат. Поэтому любая попытка сбить его с толку и завалить вызывала только раздражение и протест. Тем не менее в авиационном ему показали большой кукиш. Перед возвратом документов секретарше вменялось в обязанности извлечь из личного дела следы внутренней переписки, обмена мнениями и указаниями. Девушка придвинула папку недостаточно дискретно, и в глаза бросился красный угловой гриф — «еврей». Размашисто прямо на обложке. Мы переглянулись. Папка ушла в архив, а мы в размышления. Похоже, что клеймеж «неблагонадежных» — самое живучее средство идентификации человеческих особей. Нашивать желтые звезды нет нужды — хлопотно и ненадежно. Со списками проще. Универсальней. Уже после войны чехи выдавали еще не раскулаченным судетским немцам продовольственные карточки с четкой надписью «Deutsche». На них, в числе прочего, распространялся запрет купаться в озерах. «Побежденному учителю от победителя-ученика».
В конечном счете, Вова поступил (тоже не без борьбы) в Кременчугское летное училище ГВФ и отбыл на Полтавщину за новыми приключениями.
С гуманитариями дело обстояло еще хуже. Никого ты своими пядями не растрогаешь будь их 7 или 77. Зато засы́пать проще. «Идеологические» вузы оставляли все меньше брешей для «пятой колонны мирового сионизма».
