колоколов
В стране, где нет церквей…»
Я с изумлением смотрю на автора. Ведь он не знает, что я еще не отошел от вчерашнего допроса в Лефортово. Или знает? Чертовщина какая-то. Но вот чего точно не знаем ни он, ни я, так это… Спустя всего несколько лет я проснусь в Старой Яффе, разбуженный неугомонной перекличкой колоколов, вый-ду на балкон моего общежития и, не сходя с места, насчитаю целых пять церквей всех конфессий. Я тут же сфотографирую их все скопом, чтобы отправить приятелю в качестве иллюстрации к забытой эпиграмме. Но потом передумаю. Зачем портить человеку биографию?
Но наше время еще придет, мы научимся понимать друг друга и доверять. Через каких-нибудь тридцать лет, уже после мирового катаклизма, в конце жизни. Его скоропостижная смерть в 2009 году болезненно отзовется во мне.
В «раньшие» времена люди были сентиментальней. Заканчивая гимназию или лицей, обменивались клятвой держаться вместе в грядущих перипетиях, ежегодно встречаться, не забывать утех общей юности. Мы в такой помпе не нуждались. Каждый из нас знал или догадывался, кому с кем по пути, в лицемерии нужды не было, никто никому ничем не обязан.
* * *
Я постепенно привыкал к новой среде и роли аутсайдера в ней, роли, которая, впрочем, не слишком отягощала мою жизнь. Привычка. Так, должно быть, привыкают к сокамерникам. В конце концов, мы ведь действительно принадлежали «к разным профсоюзам», и забыть об этом мне никогда не дадут. Да и я не собирался подавлять в себе экзистенциального двуединства — условного еврейства и безусловной любви к русской словесности. На филологию я не смотрел как на будущую профессию. Это был мой способ выживания, моя техника безопасности.
БЛОХИНВАЛЬД
MEMENTO MORI
Трудно придумать более устрашающий эвфемизм для этого места, несущего слабую надежду одним и ночные кошмары другим. Онкологический комплекс на Каширке, возглавляемый академиком Блохиным, только что распахнул свои двери. 70-рублевая должность, которую выхлопотал для меня отец, называлась «техник-оператор по эксплуатации систем кондиционирования». Новый «титул» не грел, но работа «сутки через трое» — чем не режим благоприятствования для студента?
Главный инженер института Александр Сергеевич Хафиди представил мою непосредственную начальницу. Люба Иванова, 29-летняя полнеющая женщина с беспокойным, даже призывным взглядом повела меня по подземным лабиринтам клинического корпуса.
— Работа не трудная, но ответственная, — успокаивала она, наблюдая мою растерянность перед открывшейся картиной, — километровые трубы, массивные вентили, нервно дергающиеся манометры, рычащие компрессоры. — От нашей работы зависит жизнь пациентов. Во время дежурства глаз не спускай с датчиков в операторской. В случае ЧП нам с тобой не простят. Да, не забудь стать на комсомольский учет — я ведь еще в комсоргах хожу, хотя и вышла из комсомольского возраста. Текучка кадров, мол, доверить некому. Вот и кручусь. А у меня ребенок грудной. Хочешь, покажу фото. Смотри, какой красавчик. Ты детей любишь? Ну да, понимаю, тебя больше мамы интересуют.
Кокетливо рассмеявшись, заторопилась, невзначай задев меня бедром.
— Давай, дуй в операторскую. Осваивайся. Не скучай. Как освобожусь, приду проведать.
Оставшись один на один с урчащим железным кишечником, я в очередной раз задумался о своем предназначении.
Следующая смена выпала на пятницу. Люба стояла в операторской, опершись о приборный шкаф. Весело мигали лампочки, привычно дергались стрелки.
— Так, начальство распорядилось прогулять тебя по операционным. Нервы крепкие?
— Пока не подводили.
— Тогда вперед. В следующий раз будешь самостоятельно контролировать погоду.
Лифт остановился на четвертом этаже. В нос ударил незнакомый кисловатый запах. В бахилах и колпаке я больше напоминал подручного повара, чем медработника. Впрочем, в операционной до меня никому не было дела. Люди толпились вокруг стола. За их спинами угадывается тело, над которым чахнет известный хирург. Прежде, чем Люба шепотом увлекла меня в угол, где стояли гигрометры и бумажные самописцы, успел разглядеть лицо пациентки. Это была редкой красоты девушка, почти девочка. Записали показатели. На пути к выходу я споткнулся о какой-то предмет, с трудом удержав равновесие. Чертыхнувшись, оглянулся на препятствие. Им оказался эмалированный таз, какой можно увидеть на любой коммунальной кухне. И в нем… желтая от йода, полусогнутая нога, отрезанная где-то у самого тазобедренного сустава. Из оцепенения меня выводили под белы руки. Инспекция операционных и после-операционных помещений была частью моих обязанностей, но я вдруг догадался, что именно об этот риф и разобьется моя утлая лодка. А желтая нога еще долго будет шевелить пальцами в моих снах, как бы напоминая, что радоваться жизни и успехам надо сдержанно. Memento mori.
ОХОЧА СТАРИЦА ДО СКЛЯНИЦЫ
Институт готовился к вводу в строй второго клинического корпуса и вивария. Меня вызвали в новое здание для инспекции помещений, где будет установлено наше оборудование. Уже в дверях нового корпуса я едва не столкнулся в лобовую с лаборанткой Катей из гистологии. Она спешила к выходу и двумя руками бережно, чтобы не расплескать содержимое, прижимала к груди… ночной горшок. Девушка стыдливо улыбнулась, а я брезгливо посторонился и какое-то время смотрел ей вслед. Внутри корпуса было темно. За стойкой вахтера сидел человек в форме сержанта милиции. Беспричинно улыбаясь, охранник смотрел на меня с любовью, почти с обожанием. Рядом стояла табуретка, на которой возлежал жирный кот, тоже что-то охранявший. Это «что-то» таилось в чреве мятого бидончика. На часах было не больше 10 утра, поэтому подходящего объяснения столь неадекватному поведению охранника я не нашел. Самое загадочное меня ожидало на лестнице. Она напоминала все, что угодно, только не медицинское учреждение с мировой научной репутацией. Люди с напряженными взглядами двигались вверх и вниз. Первые стремительно неслись к неведомой мне цели, перепрыгивали через две, а то и три ступеньки, обгоняя и отталкивая тех, кто попадался им на пути. Спускавшиеся, наоборот, перемещались с исступленностью климакофобов, плавно, изо всех сил стараясь не оступиться и концентрируясь на своей ноше, которую они держали двумя руками. Это мог быть граненый графин, длинноносая лейка, колба, кружка. В пролете второго этажа мне пришлось вдавиться в стену, чтобы пропустить сосредоточенного человека в шляпе, походившего на слепца-гусляра. Прижимая к ребрам скользкий портфель, он нес на полувытянутых руках… стеклянный плафон. Такие плафоны я видел на потолке в приемной администрации. Ему стоило нечеловеческих усилий не уронить капли прозрачной жидкости, поблескивавшей в плоском сосуде.
В детском «интенсиве» натолкнулся на настороженные взгляды — я был здесь единственным визитером с пустыми руками. Вскоре все прояснилось. По всем палатам и блокам торчат из стен изящные латунные краники. Перед сдачей корпуса в эксплуатацию в кислородную
