Я не я. Я не не. Не, не, не.
Чувство незащищенности со временем ослабло, но его неглубокие проталины стали заполняться кофейной гущей бесперспективности по принципу сообщающихся сосудов. Если не случится непредвиденного, у меня будет профессия, но не будет ни аспирантуры, ни работы, а значит, ни семьи, ни положения. Впрочем, наше общество устроено так, что диплом может заменить и то, и другое и третье. Если правильно распорядиться своими принципами и амбициями.
После лекций, переживая и пережевывая на ходу впечатления от услышанного и встреч, я брел к остановке 111 автобуса (один известный писатель назовет эту линию «транспортной осью нашего бытия») или к метро. К этому времени мы уже переехали со Страстного в хрущобу в Новых Черемушках.
Факультет навевал грешные мысли — так ли уж уместна была либеральная уступка женскому равноправию в виде «допущения в высшие учебные заведения лиц женского пола, обладающих надлежащим цензом…». Факультет был «женский». Несколько юношей-первокурсников с интел-лигентными лицами (я — единственный, кто не обременен очками) сбились в студенческое братство, чтобы не раствориться в женской массе. В какой-то момент мне даже показалось, что приемная комиссия сознательно закрыла глаза на мою пятую графу ради того, чтобы спасти репутацию факультета, обреченного на перерождение в гинекей или институт благородных девиц.
Благосклонность и нескрываемая эмпатия преподавателей дали о себе знать еще на вступительных экзаменах. Уже на устном экзамене по русскому языку, который принимала завкафедрой Клавдия Васильевна Горшкова, я услышал:
— Надолго не прощаюсь — мы увидимся с вами на втором курсе.
— Вы уверены? Это же только второй экзамен.
— Абсолютно.
Еще дальше пошел историк. Мне никак не удавалось вспомнить даты и ход Русско-турецкой войны. Подбодряя меня, он закурил (в те блаженные времена курильщиков не терроризировали даже в стенах университетов) и протянул мне сигареты. После расслабляющей затяжки, я, наконец, разглядел в его руке пачку «Шипки» с датой «1877» в овальном венке, которую он уже давно с лукавой улыбкой на все лады вертел перед моим носом. Я продолжал какое-то время напряженно думать, глядя уже на потолок и делая вид, что не заметил подсказку. Затем стал «вспоминать», как дело было. Прощаясь, я спрашивал себя, чем бы он водил перед моим носом, если бы вопрос в билете был бы сформулирован так: «Какое новое государство возникло на Ближнем Востоке в 1948 году?».
Позднее на зачете по русской литературе XIX века я дважды ошарашил присутствующих непрошенным окказионализмом «Братья Карамзины». Преподаватель притворилась, что не услышала оговорки, и аудиторию я покинул с зачетом, но под дружный смех студентов.
Золотое правило российской добропорядочности — каждый человек с младых ногтей должен иметь двух близких друзей — еврея и бедняка. Поэтому в друзьях я никогда не испытывал недостатка. Начитанный, интеллигентный Миша, Михаил Тихонович Палиевский — скрытный и несколько нервный полукровка, сын полярного летчика, унаследовавший от мамы красивые, но небезопасные семитские черты, мучительно преодолевал проблемы с самоидентификацией. И поэтому, наверное, он проявлял повышенный интерес к славянофильству, посещал клуб «Родина», первый полулегальный кокон будущих «патриотических» объединений, возглавляемый его двоюродным братом Петром Палиевским. Петр — ведущий литературовед «патриотического» толка, научный сотрудник ИМЛИ. Мишка органично вписывался в нашу факультетскую обстановку, но за ее пределами казался мне сродни растерянному пингвину. Чучело такого пингвина обитало на шкафу в его квартире. Отец Миши привез его из Антарктиды. Миша не доживет до нашей постсоветской встречи — он умрет в 30 лет от меннингита, а с постаревшим Петром, уже директором ИМЛИ, я познакомлюсь в 2000 году на 60-летнем юбилее нашего факультета.
Вежливый, чистенький Леша Налепин с неизменным ленинским галстуком в белый горошек и комсомольским значком на лацкане. (Через четверть века он попросит меня привезти для него из Иерусалима серебряный крестик). Светлая голова, емкая память, он с любовью, без патриотического надрыва и фанатизма говорит и пишет о русской старине. Сдержанный и даже зажатый в повседневном общении, Леша незаменим на сцене студенческого фольклорного театра. На моей памяти он получил, кажется, только одну четверку, а однажды даже попросил меня выручить его шпаргалкой на зачете по математической логике. За шесть лет я только раз побывал в его доме. Он живет на пл. Восстания в ведомственной многоэтажке для высших чинов КГБ. Леша показывает мне семейный альбом с экзотическими фотографиями. Мексика, Индия… Папа, Леонид Иванович, — полковник внешней разведки, работавший под дипломатическим прикрытием. В таких семьях бытует профессиональная преемственность. Понятно, в случае необходимости папа обеспечит ему карьеру в Системе, и тогда мы перестанем общаться, чтобы не компрометировать друг друга. Кто знает, может, он продвинется на контрразведческом поприще, например, на борьбе с сионизмом (приоритетное направление). В суждениях деликатен, осторожен и сбалансирован. Ни одного лишнего слова. Не то что похожий на камер-пажа Сева Сахаров, который после первой же лекции прибился к нашей тройке, хотя числился на заочном отделении.
С одногруппниками Наташей Юдиной и Алексеем Налепиным
Красивый юноша с раскосыми ироничными глазами и скромным бобриком, Сева, помимо сыщицкого библиофильского нюха, отличался язвительностью. Он с таким сладострастием развивал сюжеты своих ядовитых шуток, что от него шарахались. Для него не было запретных тем. Ради блестящей шутки он, казалось, готов был рисковать потерей друзей и подруг и даже под 70-ю подставиться. Впоследствии эти самые друзья будут сетовать на его трудный характер и космический нигилизм, но, мне кажется, что за этим скрывается их собственная уязвимость. Рядом с ним было некомфортабельно, но не скучно. Но за бесцеремонностью и язвительностью угадывалась плохо скрываемая ранимость и незащищенность.
С Мишей Палиевским (слева) и Всеволодом Сахаровым на «психодроме», 1965 г.
Мы росли по соседству — на Страстном бульваре. Сева жил с матерью в типичной московской коммуналке в доме бывшей женской гимназии, где еще его дед служил истопником.
Сева — мастер наживать врагов. Его ирония драматургична, и уколы ложатся близко к цели. После Шестидневной войны Израиль стал продуктивной темой его подкалываний. Меня напрягают его шутки о том, как по Синаю ездят на маленьких желтых джипах такие маленькие махлисы и весело поливают по сторонам из своих маленьких узи. То ли мои сны подсматривает, то ли сам объелся галлюциногенных грибов… Мы встречаемся каждый второй день на сводных лекциях в знаменитой Второй аудитории — круглый зал, окна которого нависают над Манежем. Спасаясь от скуки, развлекаемся эпиграммами. На политэкономии Сева подсовывает мне листок с эпиграммой «Голос Израиля».
«Как звон
