– Почему ты носишь шляпу в офисе, Макс? – спросила она, зная, что ей он не ответит того, что всем нежеланным гостям: мол, что собирается уходить.
– Просто ради удовольствия, – смущенно пробормотал он.
– Если старый фетр – самое большое удовольствие здесь, – сказала она, – то мне тебя жаль.
Макс по-прежнему уважал мнение Луизы в художественных вопросах. Он редко демонстрировал рукописи кому-либо за пределами офиса, зато охотно показывал их Луизе.
«Иногда Луиза может быть поразительно мудрой, – писал Макс Элизабет Леммон. – Но она совершенно не знает, как устроен мир».
Элизабет встречалась с Луизой и поверила его словам. Она отмечала:
«Луиза для меня – самый непонятный человек в мире. Когда дело касается денег, она демонстрирует невежество. Однажды у нее в кошельке не было ни цента, зато был чек на 1500 долларов».
В другой раз они были в переполненном поезде и она сказала:
– Элизабет, вы не ненавидите облигации? Папа оставил мне бумаги, которые могли бы приносить доход в четыре тысячи долларов. Макс так расточителен – взял и потратил все на облигации. Облигации! Просто кусочки бумаги. Отец Луизы умер в 1931 году на Канарских островах.
И хотя он оставил Луизе и ее сестре внушительное наследство, Перкинсы продолжали жить на зарплату Макса. Любые деньги, которые он не заработал, он не мог считать своими. Макс говорил, что в будущем они будут принадлежать его детям. Управлять имуществом Сандерсов – с души воротило, но все же он тяжело трудился над этим. Герман Шейинг, управляющий делами Сандерсов-Перкинсов, думал, что философия Макса в вопросах инвестирования напоминала философию захудалого фермера, предполагающего, что будет холодная зима:
«Макс верил, что если не отложить что-то про запас, то в итоге он останется ни с чем. Он предпринял несколько попыток. И был очень проницателен. Он не верил во “вклады ради обогащения”».
«Я считаю это просто аморально, – однажды написал он Элизабет по поводу такой практики. – Я думаю, что с этим делом вы просто обречены на провал». Он никогда не обращался к принципалу,[181] быстро избавлялся от убыточных акций и вкладывал две трети выручки, вместо того чтобы тратить их. К большому изумлению работников Уолл-стрит, Максу Перкинсу удалось добиться значительной прибыли на бирже в самые худшие месяцы Великой депрессии. Макс не спал по ночам, думая о наследстве Луизы: оно составляло больше денег, чем он мог бы потратить. Но была по крайней мере одна история, которая показывала, что финансовый вопрос не так уж безнадежно испортил ему настроение.
«Однажды мистеру и миссис Перкинс нужно было отправиться в город – в банк по делам, связанным с состоянием ее отца. Когда он вернулся в офис, как-то мечтательно взглянул на меня и сказал: “Мисс Викофф, вы бы видели Луизу сегодня. В бетонных джунглях Уолл-стрит она выглядела как цветущая роза”», – вспоминала Ирма Викофф.
Но Луиза была не единственным цветком, который привлекал Макса. Ему нравилось смотреть на красивых женщин. У Перкинсов была очень красивая горничная, и ему нравилось наблюдать за ней, пока она накрывала на стол. Он смотрел прямо на нее, когда она оказывалась рядом – просто чтобы затем спародировать ее реакцию и развлечь дочек.
Сам Макс, в свою очередь, также привлекал женщин.
«Мадемуазель», гувернантка, постоянно заигрывала с ним, вызывая жуткую неприязнь со стороны его девочек, и в Scribners частенько приходили женщины, пытавшиеся подобраться к нему поближе ради собственной выгоды. Одна секретарша даже как-то предложила ему бесплатно работать на него, чтобы просто быть рядом. Стразерс Берт также подтверждал, что Макс очень нравился женщинам, «хотя и вел себя так, словно не подозревал об этом, и не давал им никакой свободы».
Не связанное с литературой искусство мало интересовало Макса. Он находил его образчики слишком женственными, слишком утонченными и несочетаемыми с его эвартсовским воспитанием. Однако он ценил классическую скульптуру и считал, что у каждого юноши должна быть фотография «Мыслителя» Микеланджело, центральной фигуры надгробия Лоренцо II в капелле Медичи. (И хотя у него были только дочери, он проследил, чтобы она была и в доме Перкинсов тоже.) Вне всякого сомнения, из-за проблем со слухом и звона в ушах, он почти не проявлял интереса к музыке. В тех редких случаях, когда он вынужден был присутствовать на концерте, всегда говорил дочкам «аплодировать не слишком долго, потому что они могут продолжить играть». Его любимыми мелодиями были старые, такие как «Sweet Afton»[182] и «There Are Eyes of Blue».
Он видел оперетту Виктора Герберта «Малыши в Стране игрушек»[183] несколько раз. Джон Холл Уилок вспоминал о том, как смущен был Макс, когда его затащили в ночной клуб, где выступал мужской кордебалет. Танцоры были в двух шагах от него, и редактор закрывал глаза ладонью. Ни одно выступление не доставляло ему большего удовольствия, чем когда какая-нибудь из его дочерей садилась за расстроенное пианино и пела, аккомпанируя себе:
«Я бесполезен для женщин,Для всех местных девиц и леди,Ведь мужчина им нужен для денег,И насмешек в лицо потом».[184]
Таков был Макс в глазах окружающих. Элизабет Леммон, которой он позволил заглянуть себе в душу, Перкинс признавался в своих глубоких неожиданных чувствах в вопросе полов.
«Куда ни глянь, у девочек во всем мире нет шанса быть наравне с мужчинами, – написал он ей в ответ на вопрос о воспитании дочерей. – Если бы нами правил справедливый Бог, всем мужчинам пришлось бы однажды стать женщинами и смириться с этим, потому что иначе женщинами придется быть кому-то другому. И вот об этом я и молюсь».
XIII
Триумф над временем
Осенью 1933 года Скотт Фицджеральд, так и не закончив свой роман, развернул его рекламную кампанию. Перед тем как отправить первую партию для сериализации в журнал, о которой они договорились с Перкинсом, он написал своему редактору:
«Должен признаться, что мне стоит быть осторожным, заявляя, что это моя первая книга за семь лет, так как в ней может не оказаться того, что должна иметь семилетняя работа. Люди будут ждать от нее слишком многого, слишком большого объема и размаха… Это мой четвертый роман – история моих трудных лет. Важно отметить, что она не осталась неподвластна депрессии. Или невозможно не отметить того, что она связана с выехавшими за границу американцами… Не нужно восклицаний вроде: “Наконец-то, долгожданный и т. д.”».
Впечатление от книги можно выразить словами: «О да».
Название «Ночь нежна» Фицджеральд взял из «Оды к соловью» Джона Китса. Перкинс поведал Джеймсу Грею из «St. Paul Dispatch», что история описывает «блестящую жизнь богатых, но бестолковых людей на Ривьере глазами простой, “зеленой” и очень юной особы». Особа – молодая актриса Розмэри Хойт, очарованная привлекательным психиатром Ричардом Дайвером. Фицджеральд начинает произведение с воспоминания о начале отношений доктора Дайвера с его женой и бывшей пациенткой Николь, а затем продвигается к конфликту середины книги.
«В целом книга очень хороша. Сюжет очень плотный… Это та история, которую мог бы написать Генри Джеймс, но, конечно, она написана в стиле Фицджеральда, а не Джеймса», – написал Перкинс Хемингуэю.
Макс отметил, что эта книга поднялась с куда большей глубины, чем предыдущие работы писателя, и что «Скотт никогда не написал бы ее, если бы не пришлось столкнуться с санаториями, психиатрами и т. д. и т. п. в связи с заболеванием Зельды». Роман был сложный, и Перкинс считал, что не стоит резать его на куски и публиковать их в журнале. Но «авторам надо есть, а журналам – жить». Редактору казалось, что именно его предложение сериализовать произведение и побудило Фицджеральда довести его до конца: «Ему пришлось сделать это, как только был заключен договор».
Скотт ускорился, чтобы вовремя предоставить отрывки для журнала. Максу не терпелось заполучить полную рукопись и издать в форме книги. Он предложил Фицджеральду отправлять в издательство страницы пачками по мере окончания «полировки», а Перкинс будет отправлять их в печать, пока автор работает над остальным. В предложении был смысл, так как Скотт продвигался очень медленно. Он по-прежнему был своим самым строгим редактором. Он проверял каждое предложение не только на предмет литературного совершенства, но и доводил фразы до почти хирургической точности. Когда стало ясно, что потребуется немало недель, прежде чем автор будет удовлетворен текстом, Скотт написал своему редактору: «В конце концов, Макс, я трудяга».
И к весне 1934 года он полностью переписал весь роман. Перкинс получил законченную рукопись и немедленно приступил к сквозному чтению. Ему казалось, что в книге присутствует некое отставание, в основном из-за эпизода на вокзале, который находился на периферии основной истории. Он предложил Фицджеральду рассмотреть вариант сокращения, потому что, «как только люди доберутся до Дика Дайвера, их заинтересованность в книге и восприятие возрастут с тридцати до сорока процентов». Фицджеральд оценил совет Перкинса, но не понимал, как удалить эпизод с поездом. Он утверждал:
