Теперь Том и Макс работали даже по вечерам воскресенья. Иногда Вулф подвигал кресло к углу стола Макса и лихорадочно записывал все линии, необходимые для связи отрывков. Редактор сидел за столом со своей стороны, лицом к Тому, и медленно читал основной текст рукописи. Пометки делал в собственном, сильно потрепанном блокноте. Каждый раз, когда Перкинс перечеркивал целую страницу из угла в угол, замечал, как Том взглядом следит за его рукой. Вулф морщился так, словно Макс перечеркивал не бумагу, а его собственную кожу. Перкинс обычно заглядывал в свои записи, кашлял, а затем говорил:
– Думаю, эту часть можно вычеркнуть.
После долгой угрюмой паузы Вулф отвечал:
– А по-моему, она хороша.
– Я тоже думаю, что она хороша, но ведь ты уже выразил эту мысль раньше.
– Это не та же самая мысль.
В одну из летних ночей Том после спора по поводу одной большой сцены, которую нужно было удалить, пристально взглянул на кожу гремучей змеи, свисающую из-под шляпы и плаща Макса на вешалке, и сказал:
– Ага, вот он – портрет издателя!
Посмеявшись над этим, Том и Макс прервались на ночь и отправились в Chatham Walk, летнюю площадку бара в отеле Chatham, и около часа беседовали под звездами. Убедить Тома в необходимости сокращений было лишь одним из заданий Перкинса. Вулф выделил пустые места, оставшиеся после удаления отрывков, и теперь пытался компенсировать эти ранние потери, затыкая их многословием. Например, когда они подошли к эпизоду, где умирает отец главного героя, Макс сказал, что об этом надо написать. Так как Юджин был в Гарварде все это время, говорил редактор, Тому достаточно упомянуть только шок от полученных новостей, а затем описать возвращение героя домой на похороны. Перкинс решил, что все это можно уместить в пять тысяч слов. Том с ним согласился.
На следующий вечер Вулф принес еще несколько тысяч слов, описывающих жизнь доктора, навещавшего старого Ганта.
– Это весьма неплохо, Том, – сказал Перкинс. – Но какое отношение это имеет к книге? Ты описываешь историю Юджина, то, что он увидел, его опыт. Мы не можем тратить время на все, что лежит за пределами этой истории. Том снова согласился, а на следующий вечер принес еще один длинный отрывок о сестре Юджина, Хелен, повествующий о мыслях девушки, когда она ходила за покупками по магазинам Алтамонта, а затем о том, как она, лежа вечером в постели, услышала гудок поезда.
– Как, во имя господа, ты планируешь закончить книгу, если будешь продолжать в том же духе, Том? – спросил его Макс. – Ты потратил целых два дня – и не на сокращение, что жизненно необходимо, а на расширение и дополнение, да еще и тем, что здесь совершенно не нужно!
Том раскаялся и не стал спорить. Он пообещал впредь писать лишь о том, о чем нужно писать, и на следующий вечер принес тысячи слов о болезни Ганта, совершенно не имевшей отношения к тому, чего, как он думал, хотел Макс. Сам Макс посмеялся над всем этим и сказал:
– Правда, мне не кажется, что это жизненно необходимо для книги, нам следует двигаться дальше.
Но Перкинс тоже чувствовал, что эти страницы слишком хороши, чтобы их выкинуть. Сцена смерти Ганта осталась в книге. Это была одна из лучших сцен, когда-либо написанных Вулфом. Тот подсчитал, что в течение года написал больше полумиллиона слов дополнительной рукописи, из которых использовал лишь малую часть.
«Пару вечеров назад я сказал Тому, что весь тот прекрасный материал, который он насобирал, должен выбыть, потому что приводит к стиранию очень важного эффекта. Мы буквально час просидели там, не говоря ни слова. Том сердито смотрел перед собой, думал и ерзал в кресле. А затем спросил: “Тогда ты возьмешь на себя всю ответственность?” А я ответил: “Мне придется взять на себя ответственность, более того, именно меня будут обвинять в любом случае”», – написал Макс Хемингуэю в июне 1934 года.
Иногда и Макс был виноват в удлинении рукописи. Он вспомнил о той замечательной сцене, которую пять лет назад пришлось удалить из вступления к роману «Взгляни на дом свой, ангел» и о чем он очень жалел, – о сцене, в которой юный Гант и его брат смотрят на конфедератов, марширующих на Геттисберг.
Теперь он видел, как ее можно втиснуть в эту книгу в качестве воспоминаний старого умирающего Ганта, и так они и поступили.
Однажды вечером Макс отложил красный карандаш и вытащил Вулфа в ресторан Lüchow’s. Спустя несколько часов Том захотел пройтись и растрясти сытные блюда немецкой кухни. Он настаивал, чтобы Перкинс составил ему компанию и прошелся с ним до Бруклин-Хайтс, чтобы взглянуть на ту квартирку, где он и написал большую часть своей рукописи. Том рассеянно вел Макса к особняку, который оставил несколько недель назад. Когда он увидел, что дверь заперта, принялся искать ключи, а затем пробормотал, мол, потерял их. Он провел Макса по пожарной лестнице в большую, хорошо обставленную квартиру на верхнем этаже. Писатель указал на холодильник, на котором создавал книгу, а затем предложил Максу присесть и налил виски из бутылки, сидя на столе в гостиной. Спустя некоторое время и после нескольких стаканов в квартиру вернулась пара, которая теперь здесь жила. Когда Макс осознал ситуацию, то лишь глубже вжался в кресло. После того как женщина побежала в полицию, Вулф налил ее мужу его же виски и вскоре уже изливал на него весь мед своего очарования.
«Похоже, что этот человек за последние двадцать лет не читал ничего, кроме бейсбольных сводок “Dodgers”, – вспоминал Перкинс несколько лет спустя. – Но Том говорил с ним так, словно он был редактором из “Atlantic Monthly”. Он спрашивал у него совет, как писать рассказы, и умолял его помочь ему с его новой книгой».
Когда приехала полиция, мужчина уже выпивал с Перкинсом и Вулфом, развлекая их историями из собственной жизни, так что Макс и Том остались там еще на час.
Несколько дней спустя Том принес тридцать пять тысяч слов, которые он хотел включить в книгу «О времени и о реке». Отрывок описывал их недавнюю ночь в Бруклине, но они так и не использовали его.
Работа над романом затянулась на июль, и теперь они пытались пробиться к финалу. Максу казалось, что они никогда ее не закончат, потому что оставалась самая сложная часть – те страницы, где описывались отношения Юджина Ганта с Эстер Джек, прототипом которой стала Элин Бернштайн.
Макс и Элин были заочно знакомы уже пять лет, но Перкинс не встречался с ней, пока они работали над книгой «О времени и о реке». И однажды их лично представили друг другу в ресторане Cherio’s. Макс так перепугался, что почти ничего не говорил. Вскоре после этого миссис Бернштайн явилась к нему в офис. Там она сообщила, что сделает все возможное, чтобы не допустить выхода книги, в которой присутствует в качестве персонажа.
Перкинс представлял Тома, поэтому не мог пойти ни на какие уступки, но все равно оставался сердечным и открытым. Когда она собралась уходить, он протянул ей руку, но Элин убрала свою за спину, сказав:
– Я считаю вас врагом.
Все, что Вулф написал в книге об Элин Бернштайн, не казалось Перкинсу правдивым. Он думал, что события «все еще были слишком свежи, чтобы писать о них объективно», и побаивался начинать борьбу за этот кусок, потому что знал, чем она закончится. А затем ему пришло в голову, что они могли бы закрыть этот огромный том первой встречей Юджина с Эстер Джек на пути из Европы в Америку – и больше ничего. Перекладывая историю в следующую книгу, Перкинс понимал, что если не может решить проблему сейчас, то по крайней мере может ее отложить. Так роман «О времени и о реке» получил свой драматичный финал.
К этому моменту офисная и домашняя жизнь Перкинса превратилась в две четко очерченные зоны. Он и Луиза общались с некоторыми из его авторов, но она понимала, что бизнес редко связан с удовольствием. Томас Вулф был единственным писателем, которому удавалось свободно перемещаться между этими зонами. После того как Перкинсы переехали в Нью-Йорк, Вулф получил право пользоваться гостеприимством своего издателя. Даже девочки Перкинсов, которые поначалу побаивались Тома, поняли, что по своей натуре он очень мягкий человек, хотя и способный в любой момент начать разглагольствовать во всю мощь своих легких. Первое время им всем было страшно сидеть рядом с ним за столом. Но в конце концов младшая из дочерей продемонстрировала свою доблесть. Нэнси вспоминала, что однажды вечером «сидела слева от папы за ужином, а Вулф сидел справа. Том был в самом устрашающем настроении, ругался и бранился на папу, как если бы кроме них в комнате никого не было». Его слова так ранили ее, что она разрыдалась и закричала на Вулфа, чтобы он не смел так разговаривать с ее папой. Макс мягко улыбнулся и тихо успокоил ее.
– Все в порядке, Утенок, – сказал он. – Не обращай внимания. Честное слово, все в порядке.
Перкинс не извинился за Вулфа, но по крайней мере попытался объяснить его поведение, как однажды попытался объяснить это самому Вулфу.
