«Он был прав, когда сказал, что я закончил книгу. Она не была готова в том виде, который можно было бы опубликовать или прочитать. Это была даже не книга, а скелет книги, но впервые за четыре года этот скелет был наконец собран. Я был похож на тонущего человека, который на последнем издыхании и в смертельной борьбе внезапно снова чувствует землю под ногами. Мой дух воспарил с величайшим триумфом, который я когдалибо ощущал».
Читая рукопись, которая состояла из миллиона слов, Перкинс обнаружил, что она включает два различных цикла – хронологических и тематических. Первый, как позже отметил и сформулировал Вулф, «был движением, описывающим период скитаний и голода человеческой юности».
Это была история, выросшая из идеи о том, что «каждый человек ищет своего отца». Ее героем вновь был Юджин Гант, пытающийся найти самого себя. Этот цикл назывался «О времени и о реке». Другой «описывал период большей уверенности, и в нем доминировало единство страсти». Это была история Джорджа Уэббера, которая все еще называлась «Октябрьская ярмарка». Вторая часть была сравнительно законченной, но автор был согласен с издателем, что вначале следует опубликовать другой материал, тем самым продолжив одиссею Юджина Ганта.
Предполагая, что книга может быть издана летом 1934 года, Перкинс и Вулф начали работать в Scribners по два часа ежедневно, с понедельника по субботу. Макс исследовал материал и понял, что хотел бы видеть его в двух вариантах. Половина «О времени и о реке» была закончена, но нуждалась в сокращении. Другую половину нужно было дописать. Они спорили каждый день. Перкинс настаивал, что авторский долг – быть избирательным в процессе написания. А Вулф заявлял, что главная задача автора – осветить для читателя всю жизнь так, как она есть. Как только первые сотни пазлов рукописи были собраны воедино, Перкинс понял, что понадобится еще несколько месяцев, прежде чем рукопись будет готова к печати. Они решили работать в офисе по ночам, шесть дней в неделю.
Иногда Перкинс писал короткие указания прямо на страницах: «Вставить отрывок в поезде» или «Закончить с Леопольдом». Другие инструкции были более подробными.
СПИСОК ТОГО, ЧТО НУЖНО СДЕЛАТЬ СРОЧНО, В ПЕРВОЙ ЖЕ РЕДАКЦИИ:
1. Сделать богача из вступления старше, среднего возраста.
2. Вырезать ссылки на предыдущие книги и успех.
3. Полностью прописать все диалоги из тюремной сцены и сцены ареста.
4. Использовать материал из Человека на колесе и Авраама Джонса[188] для первого года в городе и всех сцен из университета.
5. Рассказать историю любовного притяжения от начала и до конца, начиная со встречи с женщиной, и т. д.
6. Разнообразить сцены ревности и безумия большим количеством диалогов с женщиной.
7. Использовать описание путешествия домой и шумных городских сцен из Человека на колесе. Вы также можете использовать эти сцены, чтобы привязать их к сцене на вокзале. Поиграйте с его желанием вернуться домой, чувством тоски по родине и беспокойства, а затем можно развить идею, что его родной городок стал незнакомым и странным и что он пришел к мысли, будто больше не может жить там.
8. Возможной концовкой книги может стать возвращение в город, сцена с мужчиной в окне и идея того, что «некоторые вещи никогда не меняются».
9. Касательно «ночной сцены», которая предшествует вокзалу, выпишите как следует все ночные диалоги и события, включая сцену смерти в метро.
10. Вырезать отсылку к дочери.
11. Дополнить все возможные сцены диалогами.
12. Дополнить сцены воспоминаний о детстве дополнительными историями и диалогами.
Вулф и Перкинс почти все время проводили вдвоем, и слухи об их работе поползли по Нью-Йорку. Они стали предметом насмешек почти на каждом литературном собрании.
«Максвелл Перкинс, редактор Scribners, – человек, обладающий законным правом выражать свое недовольство, – писал критик Джон Чемберлен в «Книге всех времен».[189] – Поговаривают, что мистер Перкинс и Томас Вулф три дня почти врукопашную сражались, прикладывая все усилия, за фразу, которую нужно было обрезать. И что грузовики у всех на глазах привозят рукописи Вулфа прямо к дверям Scribners».
Большинство этих историй обросли фантазиями, некоторые были совершенной ложью.
Весной 1934 года Вулф решил: пусть его новая машинистка, которая могла разобрать даже то, что сам Том называл «моим запутанным китайским», перепечатает все, что осталось в рукописи, чтобы Макс «увидел всю работу настолько полно, насколько это возможно». Это был необходимый шаг. Том признался своему другу, писателю Роберту Рейнольдсу: «Похоже, я уже не могу сказать, что из этого мое».
По поводу Перкинса он написал далее:
«Одному богу известно, что бы я без него делал. Однажды я сказал ему, что, когда книга выйдет, он сможет утверждать, что это – единственная книга, которую он когда-либо написал сам. Я думаю, он вытащил меня из моего болота с помощью одной только силы и спокойной решимости».
Перкинс и Вулф бились над романом в течение всей весны.
«Я жестоко обрезаю и сокращаю ее, – писал Макс в издательство Фрере-Ривза в Лондоне. – Но потом, конечно же, обсужу все с Томом».
Глава за главой – Макс часто помечал их окончания – они проверяли каждый абзац и каждое предложение.
«Для меня обрезка всегда была самой сложной и неприятной частью писательской работы», – отмечал Вулф в «Истории одного романа». Перкинс привносил в работу объективность и чувство перспективы, которых Вулфу так не хватало.
Макс начал со сцены, которая венчала стопку страниц Тома. Сцена начиналась с момента, на котором прервался роман «Взгляни на дом свой, ангел». Юджин Гант, который собрался отправиться за гарвардские холмы, стоял на платформе железнодорожной станции Алтамонта и прощался со своей семьей. Эта сцена включала больше тридцати тысяч слов.
Перкинс сказал Вулфу, что ее необходимо сжать до десяти тысяч. В «Harvard Library Bulletin» он вспоминал, как сказал Тому:
«Когда ждешь поезда, в этом есть некое беспокойство. Что-то должно произойти. Я думаю, нужно выдержать именно это чувство и не растягивать его на тридцать тысяч слов».
Перкинс отметил материал, который может подойти, показал Вулфу, и тот понял, что имеет в виду редактор. Позже Том написал Роберту Рейнольдсу:
«Эта обрезка причиняет мне страдания, но я понимаю, что это необходимо сделать. Когда приходится выкидывать что-то хорошее, это ужасно, но, как вы, возможно, знаете, даже самому хорошему иногда просто нет места в общей схеме книги».
Как и в случае с романом «Взгляни на дом свой, ангел», Перкинс сказал в своей статье для Гарварда:
«Не было ни единого вырезанного места, с которым Том бы не согласился. Он знал, что обрезка необходима. Весь его порыв заключался в желании выразить свое чувство, и у него не было времени переделывать что-то и сжимать».
Но не только большое количество законченных сцен мешало сократить книгу. Другой проблемой было то, что сам автор описывал как попытки «воспроизвести в сцене течение жизненного полотна во всей его необъятности». В одной части книги, например, четыре человека разговаривают между собой четыре часа кряду. Без перерыва.
«Все были хорошими рассказчиками; чаще всего они или говорили, или одновременно пытались заговорить», – писал Вулф. Выражение всех их мыслей отняло у автора восемьдесят тысяч слов – двести печатных страниц для крошечной сцены в поистине гигантской книге. Перкинс заставил Тома понять, что, «как бы хороша ни была эта сцена, она неправильна и должна уйти». Том, как всегда, спорил, но в итоге соглашался.
Хемингуэй пригласил Перкинса в Ки-Уэст, но Макс не хотел покидать Нью-Йорк.
«Я все еще вовлечен в битву не на жизнь, а на смерть с мистером Томасом Вулфом, – пояснял он. – И она, скорее всего, продлится до самого лета».
Также Макс написал во Флориду другому своему автору, Марджори Киннан Ролингс:
«Если ближайшие шесть недель мы проработаем в этом же темпе, книга будет практически готова. По крайней мере, я буду точно знать, можно ли отправить в печать хотя бы треть. Но Том все грозится вернуться в начало, к первой части, и, если он это сделает, я не знаю, что будет в результате. Возможно, мы начнем всю борьбу заново. Это стало для меня навязчивой идеей, когда вы знаете, что нужно сделать что-то, пусть даже и ценой собственной жизни».
Теперь Том и Макс работали даже по вечерам воскресенья. Иногда Вулф подвигал кресло к углу стола Макса и лихорадочно записывал все линии, необходимые для связи отрывков. Редактор сидел за столом со своей стороны, лицом к Тому, и медленно читал основной текст рукописи. Пометки делал в собственном, сильно потрепанном блокноте. Каждый раз, когда Перкинс перечеркивал целую страницу из угла в угол, замечал, как Том взглядом следит за его рукой. Вулф морщился так, словно Макс перечеркивал не бумагу, а его собственную кожу. Перкинс обычно заглядывал в свои записи, кашлял, а затем говорил:
