Казалось бы, пора ему остыть, угомонить свое сердце, пожить хоть какой-то отрезок времени для себя. Можно было бы смотреть сквозь пальцы на ее, Варварину, жизнь и плыть по той отмели, на которой тихонько покачивалась ее лодка. И можно бы не тревожиться за жизнь Людмилы. Забыть также, что где-то ходит среди людей Василий Харитонин безнаказанно и вольно. Какое ему, в сущности, до всего до этого дело?! Все зло жизни искоренить нельзя.
Можно просто жить, не замечая, и ждать своего часа, когда невидимый сторож отобьет железной палкой последнюю минуту.
Какая ясная голова была у Егора в эти утренние часы, когда он лежал на вагонной полке! Он точно летел над землей на крыльях и видел тронутые дымкой дали, в обычной жизни упрятанные от глаз. Он находился в волшебном состоянии воспоминаний из очень далекой, золотой, отрадной поры своего босого крестьянского детства и чувствовал в этом успокоение. Он чувствовал прилив к глазам светлых, радостных слез и находил в своей душе какой-то новый источник вдохновения и страстную потребность любить этот трудный, но славный мир. «Все хорошо, и как бы то ни было, сколько бы люди ни вредили друг другу и ни запутывали себя, а жизнь должна прийти к согласию и счастью!» — думал он, засыпая.
Только что ему снова приснился Харитонин. Они находились вдвоем в холодном поле, в узкой щели, ожидая сигнала атаки. А когда пошли, то Егор видел, что Харитонин стреляет ему в спину, а пули проходят сквозь него, не делая больно, не убивая. Харитонин, видно, надеется, что огромная степь с незнакомыми людьми укроет его надежно, до самой смерти. Годы ведь зализывают следы… Мог же он, в конце концов, отсидеться? Во всяком случае, дороги назад нет — он будет искать его. Найдет и покарает.
Сразу же после войны и потом позднее, как поползли слухи о том, что Харитонин цел и невредим, Егор сделал несколько запросов о нем с точным описанием внешности, но вернулся один ответ в добротном сером конверте: ни живым, ни мертвым Харитонина нигде не значилось. Исчез, словно в воде иголка…
Мимо поезда назад уносились омытые первыми ливневыми дождями зеленые леса, овраги, долины с речками и озерами. Встречь поезду, рвущемуся к югу, катило сухое тепло раннего лета. Мурава на лужайках сверкала с такой яркостью, что было больно глазам.
Великое множество птиц кружилось над цветущими лесами. Могуч и непобедим дух обновления! Горизонты расширились до таких масштабов, что потеряли очертания, и где-то в нескончаемости небо сливалось с землей в одну струящуюся голубую линию. Леса постепенно все ушли, и поезд вырвался в хлебные теплые равнины.
Утром Егор сошел на маленькой и пыльной станции. В киоске выпил два стакана газированной воды и внимательно огляделся. От станции тянулась к горизонту степь с синими миражами, прямыми белыми дорогами, сочными зеленями. Пахло в степи уже не еловой хвоей, как на Смоленщине, пахло простором.
Егор немного посидел на скамейке, встал и медленно пошел в городок по ровной улице.
* * *
Это была большая станица Семеновская, приспособленная под районный центр, она встретила пылью и не совсем привычной жарой. Молодые тоненькие тополя давали лишь скудную тень. В тень пряталось все живое.
Первое, куда пошел Егор, был районный архив. У многих жителей расспрашивал, как найти, и наконец отыскал его в старом деревянном доме. Егор любил такие дома — в них прелесть тишины и незыблемости жизни сочеталась с рабочей энергией. В таких домах рождались миллионы детей по всей России и уходили в забвение те, кого покидала жизнь.
По расшатанным ступеням Егор поднялся на крыльцо, постучал в дверь с тусклой надписью: «Архив с 9 до 5».
На стук никто не отозвался, дверь была заперта. Егор обошел вокруг дома, заглядывая в окна: на длинных стеллажах лежали серые папки. Старуха из дома напротив объяснила ему, где можно найти заведующего Асокина, прибавив при этом, что сегодня суббота; архивщик был любитель двух вещей — охоты и выпивки.
Асокин жил в коммунальной квартире на склоне бугра, в самом конце улицы. Так что пока Егор доплелся до места, солнце уже успело оплавить степь в цвет ярко натертой меди. Мутнели тени сумерек.
Новую дверь открыла женщина в сарафане — прямо-таки богатырского сложения женщина.
— Мне требуется по делу товарищ Асокин, — сказал Егор тоном личной просьбы и при этом посмотрел в черные глаза женщины так, что та, ничего не сказав, молча повела гостя в глубину квартиры. В кухне сидел, жикая напильником по пиле, плотненький дядя в майке, в старых солдатских штанах и галошах на босу ногу. Лицо поднялось навстречу шагам и успело сменить выражение равнодушия — оно оживилось.
— Чего? — спросил мужчина, почти что не шевеля губами.
Егор сел на табуретку, очень коротко объяснил цель своего прихода. Ему казалось, что говорит он неубедительно, неправдоподобно, фальшиво, смешался и замолчал.
— Я кончил работу, сегодня короткий день, — сказал Асокин громко, а потом еще проворчал, но, что именно, разобрать было невозможно.
В скулах Егора от напряжения проступила бледность. Постепенно она залила все лицо. И во взгляде было такое упорное выражение, что Асокин сказал уже другим тоном — ворчливо:
— И черт вас знает, носит лихоманка! Все им до корней докапываться требуется. А у меня узаконенный нормированный рабочий день, я по закону не обязан идти на свое служебное место. И черт вас всех знает! — крикнул он, но Егор почувствовал в его голосе; скорее добродушие, чем гнев.
Он, ожидая, все так же упорно смотрел в его круглое багровое лицо. Это упорство, очевидно, победило колебание архивариуса. «Любопытно то, что и я сам тоже такой неугомонный человек», — подумал он, все еще ворча что-то себе под нос, где можно было разобрать только: «лихоманка», «черти прокаженные» и «никакой дисциплины». Он с удовольствием произнес непечатную фразу, положил пилу, взял в квартире ключи и пошел в архив, сильно приплясывая ногами. Егор еле поспевал за ним.
Мир бумаг, папок, толстых пудовых книг обступил его в сравнительно небольшой комнате, где стоял запах пыли и мышей. Асокин, кряхтя, сел за голый стол — стояла одна чернильница и стаканчик с ручками, — спросил:
— Откуда человек? Какая фамилия?
— Харитонин Василий. Родился в Смоленской области.
— Факты имеешь, что именно сюда жить приехал?
— Имею, — сказал Егор.
— Он обокрал тебя в свое время? Родня?
— Нет. Полицай был. Я его должен найти.
Асокин удивился:
— Почему ты? Это дело органов… Он расстрелял кого-нибудь из твоей семьи?
— Он был моим другом. Но не в том вопрос.
Асокин рассмеялся.
— Хороший ты ему подарочек готовишь, — он углубился в себя, словно сделавшись меньше ростом. — Такая фамилия мне ни разу вроде не встречалась. Впрочем, попробуй их все упомнить. Где он может быть?
— Во всяком случае, в селе, в станице. Не в городе.
— Почему?
— Меньше людей. Глушь.
— Но у нас сорок колхозов и четырнадцать совхозов!
— А для чего, спрашивается, твой архив? Для уборной?
Асокин надел кепку на круглую макушку.
— Вот гусь. Я в баню собрался. У нас она по субботам. — Встал и показал Егору на дверь. — Я думал, ты знаешь конкретно, а ты липу ищешь. Мы только по конкретным фактам работаем. Мы не угрозыск.
Егор упрямо попросил:
— Давай все-таки поищем! Отсюда не уйду.
Асокин засопел и полез в угол — искать.
* * *
Время и впрямь размыло следы. Из архива вышли около двенадцати ночи. Для Егора весь мир наполнился тихими шорохами листов бумаги. Они просмотрели сорок шесть папок — впустую.
На улице дремала душная степная ночь. Откуда-то сверху доносился ленивый голос певицы. Нежная мелодия трогала грустью сердце.
Асокин взял под руку Егора, спросил:
— Ты здоров?
Егор не ответил и шагал, с усилием передвигая ноги. Им овладевали тяжкие предчувствия, но они его отчего-то не пугали. Поужинали в маленькой кухне Асокина. Егор, не раздеваясь, сняв лишь пиджак и ботинки, лег на одеяло, в мягкую перину и сразу заснул очень крепко.
Но в середине ночи Егор почувствовал тошноту и головокружение, внутри что-то горело. Он неожиданно вспомнил фамилию какого-то Клыкова, которая была в одной папке. Неспроста обратил он внимание именно на нее. Этот Клыков был тут, в ближней станице, с первого послевоенного года.
Натянув ботинки впотьмах, долго искал дверь, куда ушел спать со своей женой Асокин. Он нашел ее и открыл, начал будить:
— Асокин! Товарищ!
Асокин храпел самозабвенно.
Женский голос подсказал:
— Уборная у нас на улице.
— Гражданочка, побудите мужа.
— Что вам нужно?
— В архив идти надо.
— Вы сошли с ума? Сейчас середина ночи! Можно дождаться утра.
— В чем дело? А? — спросил Асокин и зажег настольную лампу.
