или иному преемнику Горемыкина покажется, что для новых песен нужны новые люди, а не те, которые привыкли к иным условиям деятельности.
После такого моего ответа Столыпин спросил меня, может ли он говорить со мною вполне откровенно и надеяться на то, что вся наша беседа останется строго между нами, тем более что она может и вовсе не иметь практического значения, и ему было бы совершенно нежелательно, чтобы у кого-либо сложилось представление о том, что он ведет какую-либо личную политику или строит свои предположения, на которые он никем не уполномочен.
Я ответил ему, что самое обращение ко мне не вполне мне понятно. Если он мне доверяет, то в этом доверии он сам найдет ответ на собственный вопрос, если же полного доверия нет, то простое мое обещание мало поможет делу. Он сказал мне, что я совершенно прав, и ему не следовало ставить мне такого вопроса, который может даже представиться мне обидным, и просит меня извинить его за его неуместность.
После такого вступления Столыпин сказал мне, что, не будучи посвящен во все петербургские течения, он встречался за последнее время с целым рядом заявлений, по-видимому находящих себе сочувственный отклик и в Царском Селе, о том, что вина в ненормальном отношении между правительством и Думою лежит главным образом на самом составе правительства, совершенно чуждом общественным настроениям, не считающимся с ними и даже, отчасти, непосредственно враждебным им.
Ему указывают со всех сторон, что личность Горемыкина, как председателя Совета министров, встречает решительно везде самое недвусмысленное осуждение. Ему никто не верит, ибо все знают его величайший индифферентизм и даже цинизм, его угодливость всякому заявлению государя и нескрываемое им самим отношение к его власти, как непререкаемому для него закону, устраняющему самое право его, как первого министра, в чем бы то ни было противоречить его воле, а тем более ставить его перед необходимостью считаться с определенным взглядом Совета и входить в недопустимый конфликт с ним. Ему указывают далее и на других министров, совершенно не понимающих необходимости считаться с совершившимися переменами в государственном строе, и все более и более выдвигают перед ним необходимость подумать о таком министерстве, которое было бы составлено из людей, успевших снискать себе всеобщее уважение, несмотря на их бюрократическое прошлое, так и из людей, близких к общественным кругам и пользующихся в оных прямыми симпатиями, — разумеется, если только этот тип людей одновременно вполне сознательно и добросовестно принимает новый государственный уклад и готов честно служить ему.
Ему показалось даже однажды, что и государь находит в такой мысли много справедливого и даже, как передавал ему А. С. Ермолов, и сам был недалек от того, чтобы допустить ее осуществление, если только он видел бы, из каких элементов можно составить такое, как он назвал, «коалиционное» министерство. По его словам, та же мысль проникла и в круги Яхт-клуба[12] и развивалась там на все лады великим князем Николаем Михайловичем, прямо заявлявшим, что она нравится государю и встречает только упорнейшее сопротивление не только лично в Горемыкине, но и во всем прежнем его окружении по Министерству внутренних дел. Столыпин прибавил, что ему не раз уже дано было понять, что, вероятно, Горемыкин останется весьма недолго и ему, Столыпину, не миновать быть его преемником, так как при современном общественном настроении и при том, что каждую минуту можно ждать самых резких вспышек, естественно, что не кто другой, как министр внутренних дел, должен быть председателем Совета министров. Раздумывая над таким состоянием умов, Столыпин спросил меня, как смотрю я на возможность для меня оставаться в составе такого коалиционного министерства, потому что он считает совершенно невозможным, чтобы я не вошел в его состав, но он безусловно убежден, что никто из общественных деятелей не поднимет и тени возражения против моего сохранения портфеля министра финансов.
На вопрос мой, на каких же именно общественных или угодных общественному настроению людей предполагает он рассчитывать, так как не зная людей я не могу сказать решительно ничего, он мне ответил, что весь наш разговор имеет чисто академический характер, так как он не говорил решительно ни с кем, и имеет в виду людей примерно такого типа: Кони — для Министерства юстиции, Д. Н. Шипова — для Государственного контроля, графа Гейдена — для земледелия, если бы не удалось провести Кривошеина, Н. Н. Львова, например, для Обер-прокуратуры Синода. Он прибавил при этом, что указывает на такие имена, как на показатель калибра людей, среди которых можно было бы искать [состав] нового министерства. Сославшись на то, что я совершенно не знаю ни Львова, ни Шипова и не могу сказать решительно ничего о них, но я не представляю себе, каким образом вообще люди, не имеющие навыка к работе, могут быть полезными руководителями ведомств в такую смутную пору, требующую напряженной работы всех ведомств.
Я сказал Столыпину, что лично для меня не имеет прямого значения, кто именно из людей, облеченных общественным доверием, будет вместе со мною входить в состав министерства, коль скоро против меня не встречается принципиальных препятствий, но что мне непонятна идея смешения в одном кабинете людей прошлого с людьми «совершенно иной формации и иных идеалов, и я не вижу, каким образом может быть налажена работа среди людей, не связанных между собою ни прошлым, ни взглядами на будущее. Мои сомнения представляются мне особенно справедливыми для должности министра финансов, голос которого нужен для всех ведомств и с которым чаще, нежели с кем-либо из других министров, неизбежно возникнут столкновения по самым непредвиденным поводам. Поэтому, мне кажется, что нужно поставить вопрос обо мне в совершенно обратную плоскость: если сотрудничество со мною желательно для него и не составляет препятствия к вступлению общественных деятелей в состав правительства, то раньше, чем разрешать персональный вопрос, нужно выяснить совершенно точно, какие требования предъявит новый состав правительства ко мне как министру финансов и в какой мере я в состоянии их выполнить.
Я человек старых навыков, у меня свои принципы и своя школа, а она, как всякая школа, не может приноровиться к требованиям, выходящим из совсем иных оснований. Поэтому следовало бы раньше сговориться, понять друг друга и пойти общею дорогою, если будет видно, что мы можем быть попутчиками, и, наоборот, разойтись раньше, чем выяснится между нами непримиримое внутреннее противоречие, которое все равно приведет неизбежно либо к моему уходу,
