возбужденном настроении, со словами: «Consummatum est![13] Поздравьте меня, господа, с величайшею милостью, которую мог мне оказать государь; я освобожден от должности председателя Совета министров, и на мое место назначен П. А. Столыпин с сохранением, разумеется, должности министра внутренних дел».
Мы стали расспрашивать его, как произошло все изменение, решен ли и вопрос о роспуске Думы и когда именно он последует, и получили ответ, что все мы узнаем от нового председателя, который должен немедленно вернуться, что роспуск решен на послезавтра, 9-го числа, указ подписан и должен быть немедленно оглашен, но что сам он настолько измучен всеми событиями последних двух месяцев, что не может разговаривать решительно ни о чем, чувствует себя как школьник, вырвавшийся на свободу, и желает только одного — покоя, и сейчас же идет просто спать, и до утра не хочет видеть ни души, а с утра будет рад видеть нас, если только мы пожелаем узнать от него что-либо, что останется для нас неясным после возвращения Петра Аркадьевича. На этом он так же быстро, как пришел, ушел от нас, и мы стали ждать возвращения Столыпина.
Приехал он примерно около половины десятого и рассказал нам все, что произошло в Царском Селе. Он был вызван туда около трех часов дня и должен был явиться к пяти часам. Когда он прибыл за полчаса до срока в Александровский дворец, дежурный скороход сказал ему, что его просит повидаться с ним до доклада государю министр двора барон Фредерикс, который и ждет его тут же во дворце. Придя к нему, Столыпин застал его в крайне возбужденном состоянии и выслушал от него целый поток слов, сказанных бессвязно, но сводившихся к тому, что государь решил распустить Думу, что это решение может грозить самыми роковыми последствиями, до крушения монархии включительно, что его не следует приводить в исполнение, не испробовав всех доступных средств, а между тем Горемыкин, с которым он не раз говорил, не хочет и слышать о них, почему он и обращается к Столыпину, так как ему известно, что государь решил предложить ему пост председателя Совета министров.
На вопрос Столыпина, в чем же именно могут выражаться меры, которые по его мнению могут спасти положение и устранить роспуск Думы, барон Фредерикс стал развивать мысль, очевидно кем-то ему навеянную, что весь конфликт идет только между Думою и правительством, что отношение Думы к государю совершенно лояльное, и потому есть полное основание надеяться на то, что если бы государь согласился выступить лично перед Думою, в форме послания, обращенного непосредственно к народным представителям, и разъяснить им, что он не доволен их отношением к его правительству и приглашает их изменить это отношение, предупреждая их, что он вынужден будет принять те меры, которые ему предоставлены Основными законами, если они не изменят их образа действий, способного только посеять смуту в стране, — то есть полная уверенность в том, что Дума выразит государю свои верноподданнические чувства и примется за спокойную работу, не желая перед страною быть ослушницею воли своего монарха, которому она только что присягала.
Столыпин пытался, насколько позволяло ему время, опровергать высказанное бароном Фредериксом мнение, убеждая его в совершенной невозможности и даже опасности вмешивать государя в личный конфликт с Думою, так же точно, как и полной бесцельности рассчитывать на возможность работы с такою Думою, которая думает только об одном, — чтобы свергнуть власть государя, упразднить монархию и заменить ее республикою. Фредерикс старался убедить в свою очередь Столыпина, что до него доходят совершенно иного свойства сведения и ему приходится слышать от людей, несомненно преданных государю, что все дело в плохом подборе министров, причем ему кажется, вовсе не так трудно найти новых людей, которые удовлетворили бы Думу и в то же время не стали бы стремиться к захвату власти для Думы, а сохранили бы всю полноту полномочий монарха. Но, разумеется, под постоянным надзором палаты, что было бы даже лучше для государя, так как сложило бы с него ответственность за действия исполнительной власти. На этом беседа Столыпина с бароном Фредериксом прервалась, так как Столыпина позвали к государю, и он успел только сказать ему, что передаст государю весь их разговор и по окончании доклада зайдет к нему, чтобы передать, на чем остановится его величество. Столыпин не знал еще в эту минуту, что Горемыкин будет уволен и ему придется заменить его.
В приемной государя его ждал Горемыкин, радостный и совершенно спокойный, и сказал ему, что государь только что согласился на его убедительную просьбу освободить его от совершенно непосильного ему труда и предложит ему занять место председателя Совета министров. Горемыкин усиленно уговаривал его не отказываться от такого назначения, потому что и по его глубокому убеждению только он может взять на себя эту ответственную задачу и благополучно провести ее через неизбежно надвигающиеся величайшие трудности. Они не успели переговорить ни о чем, как их обоих позвали вместе в кабинет государя, где они пробыли очень короткое время, так как Горемыкин только успел сказать государю, что он уже предупредил Столыпина о последовавшем решении его и вполне уверен в том, что он исполнит свой долг перед своим государем и родиной, и попросил разрешения государя откланяться и вернуться в город, «чтобы успеть сегодня же сдать все дела своему преемнику». Государь его не удерживал, и Горемыкин тут же сказал Столыпину, что вернется раньше его в город и предупредит министров, чтобы они ждали его возвращения.
По словам Столыпина, государь был совершенно спокоен и начал с того, что сказал ему, что роспуск Государственной думы стал, по его глубокому убеждению, делом прямой необходимости и не может быть более отсрочиваем. «Иначе, — сказал он, — все мы, и я в первую очередь, понесем ответственность за нашу слабость и нерешительность.
Бог знает, что произойдет, если не распустить этого очага призыва к бунту, неповиновения властям, издевательства над ними и нескрываемого стремления вырвать власть из рук правительства, которое назначено мною, и захватить ее в свои руки, чтобы затем тотчас же лишить меня всякой власти и обратить в послушное орудие своих стремлений, а при малейшем несогласии моем просто устранить и меня.
Я не раз говорил Горемыкину, что ясно вижу, что вопрос идет просто об уничтожении монархии, и не придаю никакого значения тому, что во всех возмутительных речах не упоминается моего
