либо к уходу несогласных представителей общественного доверия».
Внимательно выслушав меня, Столыпин сказал мне, что он разделяет мое мнение и понимает его в том смысле, что я не отказываюсь принципиально от сотрудничества с новыми людьми, но нахожу только, что лучше сговориться с ними раньше, чем потом расходиться не из личных, а чисто из принципиальных несогласий. Он просил меня изъявить свое согласие на то, чтобы наш разговор был дословно передан тем людям, с которыми ему представится, быть может, необходимость вести подробную беседу. На этом наша беседа окончилась, и Столыпин сказал мне, что сердечно благодарит меня за все, что я так откровенно сказал ему, прибавив, что он совершенно уверен в том, что государь не отпустит меня. Я же просил его отнюдь не стесняться со мною, так как возможность сблизить Думу с правительством выше всяких личных соображений, хотя я и не вижу, каким путем можно достигнуть этой цели, когда раздражение против правительства дошло уже до такой точки кипения.
При всем этом разговоре Столыпин не обмолвился мне ни одним словом о том, что он уже вел о том же не раз беседу с министром иностранных дел Извольским, который был, как стало потом известно, одним из самых горячих сторонников идеи министерства из лиц «общественного доверия». Не сказал он мне также и о том, что он вел также переговоры с представителями кадетской партии, как потом открыто говорили и печатали главари этой партии. Кто умолчал о том, что было, и кто удостоверил то, чего не было, — этого я не могу сказать.
Со мною беседа на эту тему не возобновлялась, и только уже позже, после 12 августа, Столыпин однажды с большою горечью сказал мне, что все его попытки привлечь в состав правительства общественных деятелей развалились об их упорный отказ, так как одно дело — критиковать правительство и быть в безответственной оппозиции ему, и совсем другое — идти на каторгу, под чужую критику, сознавая заранее, что всем все равно не угодишь, да и кружковская спайка гораздо приятнее, чем ответственная, всегда неблагодарная работа. Он закончил свою фразу словами: «Им нужна власть для власти и еще больше нужны аплодисменты единомышленников, а пойти с кем-нибудь вместе для общей работы — это совсем другое дело».
После этой нашей встречи прошло еще несколько дней.
5 июля, в среду, я был приглашен с женою к обеду к графине Клейнмихель, жившей недалеко от нас на собственной ее даче у Каменноостровского театра. В числе приглашенных был граф Иосиф Потоцкий. Перед тем как мы пошли к столу, он спросил меня совершенно открыто: на какой день назначен роспуск Думы, так как ему передают за достоверное, что днем роспуска назначено ближайшее воскресенье. Я мог ответить ему совершенно честно, что Совет министров не обсуждал этого вопроса, что мне не известен не только день роспуска, но и самое намерение совершить этот роспуск. Он мне не поверил и громко сказал так, что окружающие слышали: «На вашем месте я, вероятно, поступил бы точно так же и стал бы тоже категорически отрицать решение правительства, но это нисколько не изменит положения дела, и я совершенно уверен в том, что роспуск решен и что он будет произведен именно в воскресенье».
На другой день, в четверг, возвращаясь из города на дачу, я опять заехал к Столыпину на Аптекарский остров, не желая говорить о таком щекотливом деле по телефону, передал ему разговор с Потоцким и получил от него в ответ только выражение его недоумения — откуда черпает публика такие сведения, когда вопрос о роспуске Думы был затронут в более или менее определенной форме только во вторник, когда он выезжал вместе с Горемыкиным в Царское Село, причем не только не был установлен окончательно день роспуска, но даже государь прямо заявил, что он желает знать мнение правительства, и просил Горемыкина обсудить на этой неделе вопрос и назначил ему приехать с докладом вечером в пятницу 7-го числа.
В тот же день к вечеру я получил повестку, извещавшую меня, что заседание Совета назначено у Горемыкина именно в этот день, в восемь часов вечера. Мы условились утром по телефону со Столыпиным, что поедем на заседание вместе на его паровом катере, но под вечер он известил меня, что должен изменить наше обоюдное решение, так как должен до заседания быть в другом месте и приедет оттуда прямо на Фонтанку.
Я нарочно передаю все эти мелкие подробности потому, что они очень характерны. Столыпин не хитрил со мною, да ему и не было в этом никакой надобности. Он и сам не знал, что будет вызван в Царское Село вместе с Горемыкиным, и узнал об этом только днем в пятницу по телефону из Александровского дворца, не подозревая вовсе о том, что ждало его вечером того же дня.
Единственное, о чем не упоминал Столыпин в частных беседах со мною за все тревожные дни конца июня и начала июля месяца, было то, что проект указа о роспуске Думы обсуждался между ним, Горемыкиным и Щегловитовым задолго до последних дней и был даже передан Горемыкину в переписанном виде, без указания, однако, числа, и об этом факте, как деле окончательно решенном в Совете министров, по крайней мере в моем присутствии, вовсе не было и речи. Столыпин впоследствии на мой вопрос, почему именно он никогда не говорил мне об этом, сказал только, что он никому ничего не говорил только потому, что указ сам по себе содержал простое приказание государя и его редакцию нечего было ни обдумывать, ни делать из нее предмет особого обсуждения. Я уверен в том, что Столыпин был совершенно искренен со мною, тем более что по существу вопроса о необходимости роспуска он много раз вел со мною самую откровенную беседу.
Когда мы все собрались в помещении Горемыкина, к восьми часам вечера, мы узнали, что председатель Совета министров вызван был к пяти часам в Царское Село и что туда же, следом за ним, но не вместе, выехал и министр внутренних дел. Нам пришлось ждать их возвращения до девяти часов, причем и вернулись они также не вместе, а Столыпин несколько позже.
Вошел к нам Горемыкин, в необычайно веселом и даже непривычном для него
