Глава xxiv. цитадель
Ночь де Труа провел в узкой расщелине, утеплив ее мхом, содранным с ближних камней. Монах впереди разжег костер, видимо, не опасаясь погони.
Но утром брат Гийом стал вдруг путать следы. Он то сворачивал на юг, то, постояв минуту-другую, устремлялся к западу. Время от времени он взбирался на деревья и подолгу оглядывал местность. Иногда, слезая, менял свой курс на обратный, но через пару сотен шагов лез на какое-либо высокое дерево. Однажды прошел шагах в пятнадцати от де Труа, замершего за поваленным кедром.
Де Труа удвоил осторожность.
Монах выбился из сил, его метания выглядели неосмысленными. Он будто попал в невидимый лабиринт, упираясь в тупики и натыкаясь на стены.
Де Труа, устроившись на вершине господствующей скалы, ощущал размеры отчаяния, испытываемого монахом, и вроде даже ему сочувствовал. Перепрыгивая с очередного камня на ствол поваленного дерева, брат Гийом поскользнулся и подвернул ногу. Де Труа бы приблизился и помог… Но раздумал, еще не время.
Брат Гийом выполз из-за валуна и стал обрезать сухие сучья и ветки лежавшей сосны. Видимо, для ночного костра. Между тем после коротких сумерек навалилась тьма ночи. Огонь запылал. Де Труа тянуло к костру, и он стал очень медленно, от укрытия к укрытию, беззвучно туда пробираться.
Пламя гипнотизировало. А брат Гийом находился вне освещенного круга.
Где же он?!
Де Труа был шагах в десяти от огня, когда раздался спокойный голос:
— Подходите, брат Реми. Подходите, садитесь.
Брат Гийом полулежал под навесом сосновых веток.
Де Труа уселся на ствол по другую сторону костра.
— Ну, что же, — сказал монах, — спрашивайте. Стоило тащиться за мною в такую даль, если вам не о чем говорить со мной.
— Просто не знаю, с чего начать. Например, скажите, что вы здесь потеряли? Что вас сюда приманивает?
Монах устроился в отдалении от огня, его лица видно не было. Он ответил:
— Об этом еще скажу. Если сумеете понять.
Де Труа не обиделся.
— Ну, хорошо. Тогда — для начала… Не вы ли сорвали засаду в госпитале на Саладина?
— Разумеется, я. И это было не трудно.
— Даже не покидая замок Агумон?
— В этом не было нужды. Вообще, брат Реми, миром правят несуетные. Не покидающие своих домов. Сидящие в цитадели.
Де Труа подбросил в огонь пару сучьев.
— А Гизо?
— Что — Гизо?
— Вы ему приказали в Яффе меня убить?
— Да. Этот юноша проходил то же поприще, что и вы. Ваши дороги пересеклись. Вы оказались проворнее. Или умнее. Да, я велел ему вас отравить. Дорог наверх меньше, чем идущих туда. Приходится выбирать. Мальчишку Гизо мне несколько жаль. Он подавал большие надежды. Вы слишком рано ему попались. Скажу больше: если была бы возможность, я выбрал бы его.
— А госпожа Жильсон?
— Ну, это… — брат Гийом помедлил. — Опытная стерва. Таких хватает. К тому же всерьез полюбила бандита Рено.
— Понятно. Теперь вот что. Я долго думал, но до сих пор не знаю, с какой стати Рим поддерживает тамплиеров? Похоже, папа боится ордена…
Брат Гийом перебросил из темноты к ногам де Труа круглый черный футляр длиною в две пяди.
— Что это? — поинтересовался брат Реми.
— Греки называют это «циста». В таких футлярах они хранили разные ценности, выходя в море. Морская вода за тысячу лет не разъест эту цисту.
— И что же внутри?
— Евангелие Христа.
— ?
— Да, — просто сказал брат Гийом, — записи, сделанные рукой Иисуса Христа.
— Я не силен в богословии, брат Гийом…
— Я знаю. Поверьте на слово: открыть людям этот документ нельзя. Его появление на свет сокрушит римскую церковь и грозит неисчислимыми бедами. Понтифики в Риме, знакомясь с рукописью, неизменно решали, что лучше подтвердить привилегии ордена тамплиеров, чем рисковать благополучием христианского мира.
Де Труа осторожно тронул футляр.
— Но это… это не подделка? Это и в самом деле то, о чем вы говорите?
— Заключенная в цисте рукопись признана без огласки на самом высоком уровне произведением, если так можно сказать, самого Иисуса. Этого достаточно. Последним, кто согласился признать ее подлинность, был папа Луций.
— И что же вы собираетесь делать с этим… документом?
— Я? Ничего. Я отдал его вам. Мне он уже не понадобится. Мне вообще мало что теперь нужно. Не волнуйтесь, брат Реми, вам не придется меня убивать. Все будет проще.
Де Труа пожал плечами.
— Сказать по правде, я не уверен, что гнался за вами, чтобы убить.
— Это я понимаю, — сказал брат Гийом, — вы хотели меня осилить. Убийство есть проявление слабости. Собственно говоря, победу вы одержали еще на башне Агумона. К сожалению или на счастье, я понял это слишком поздно.
— На башне? — в задумчивости спросил де Труа. — Когда мы уже спускались…
— Вот именно. Там вы сформулировали идею, к которой я лишь приблизился. И брат Аммиан, и брат Кьеза — глубокие, незаурядные люди — даже не поняли, о чем речь. Я должен был догадаться, что остаюсь с вами один на один.
— Брат Аммиан, брат Кьеза… Сколь велик ваш тайный синклит? И каким образом вам, безоружным монахам, удается противостоять в ордене Великому магистру со всеми рыцарями?
— В данный момент это не важно и, значит, не интересно. Синклит изменчив по составу. Главное, что глаза его и уши повсюду в цивилизованном мире. Агенты синклита — купцы, дворяне, корабелы, ученые, астрономы и прочие — могут не знать, кому служат. Число братьев на самом верху, таких как Аммиан и Кьеза, тоже непостоянно. Кто-то думающий, что он — у источника истины и власти, на деле давно уже на задворках. Я — лучший тому пример, ибо давно уже вышвырнут за границы ордена. Я стал ничтожнее раба на конюшне провинциальной капеллы… Я считал идею сдачи Иерусалима Саладину грандиозной, но дело-то в том, что уже созрела идея самоистребления плоти ордена. Став бесплотным, орден станет бессмертным. Он сможет являться в мир под разными личинами. Разлитую в пространстве чистую мысль нельзя ни скомпрометировать, ни уничтожить. Создастся центр постоянного притяжения для всех тайных замыслов рода людского.
Брат Гийом тяжело вздохнул и с трудом переменил положение.
— Но я все же почуял исходящую от вас опасность и решился вас уничтожить. Если это получится, думал, значит, вы рано явились, если же наоборот… Я промахнулся, затеяв сложную операцию и, напоследок, желая еще использовать вас.
Несколько падучих звезд прочертили небо.
— А от Великого магистра мы были защищены страхом папы перед нами. Нас терпели. К тому же мы были полезны ордену.
Де Труа подбросил в костер новую порцию топлива.
— Все же могу я узнать, куда вы бежали из-под Хиттина?
— Я отвечу, только… Трудно найти слова. Их слишком много. Но попытаюсь. Даже я, даже я! — голос брата Гийома болезненно возвысился. — До последнего времени полагал гениальной идею сдать Иерусалим неверным во имя обновления ордена.
Но я ошибся. Может, через сто лет орден в полном составе уйдет в небытие, то есть в вечность. И забавно, что все жаждущие тамплиерского золота, ничего не найдут в тайниках опустевших замков.
— Почему же?
— Я обманул вас тогда в соломоновой пещере. Орден рыцарей Храма Соломонова — это не шайка разбойников, не насос для извлечения золота из всего мира. Такая организация рухнула бы во втором поколении — начался бы дележ награбленного. Мы богатеем не ради богатства. И никогда оно не лежало у нас мертвым грузом. Золото стало кровью общего тела. Но кровь, как сказал Гиппократ, всего лишь — жидкое вещество, а в каждом теле есть нечто сверхматериальное. Есть душа! Представьте душу ордена храмовников. Молва приписала нам — ростовщичество, содержание разбойничьих шаек и пиратских судов, многие убийства, организацию приютов для растлеваемых детей и кучу интриг при всех дворах Европы и Азии… Все это, во-первых, верно, а во-вторых, лишь способ существования тела, пестующего бессмертный дух. Бессмертный! Вы поняли?
— Что именно, брат Гийом?
— Куда я бежал с поля боя из-под Хиттина.
Де Труа сказал:
— Я думаю именно об этом. Но вы не договариваете.
— Больше ничего не скажу. Не буду вам облегчать задачу, ибо вы мне несимпатичны, ровно настолько, насколько могильщик может быть несимпатичен трупу. Может быть, скоро вам откроется… Или уже не откроется никогда… Короче, не повторяйте моей ошибки… — монах задышал со всхлипами.
— Какой ошибки, брат Гийом? — спросил де Труа. — Какой я не должен повторить ошибки, брат Гийом?!
— Цитадель духа окружена невидимой стеной. За всеми, кто входит, ворота закрываются. И ни один звук из-за стены не доносится. Те, кто хотел туда проникнуть, но не смог, остаются здесь и становятся гениями, святыми и пророками. — Он помолчал. — Я оказался не готов даже к разговору с привратником. Он не захотел меня видеть.
