Отношение к нам начальника конвоя сразу потеплело. Он уже не приказывал, а как бы увещевал. И «ребятами» даже назвал однажды.
— Бздят попки, — сказал с ехидцей Коля. — Подстроить им заячью морду — рвануть на «ура»?
— Какой рывок? Еле на ногах стоим, — промямлил я.
Борщук загадочно ухмыльнулся. В строй мы встали рядом. Я — слева крайним в пятерке. Не без умысла. Взяли под руки друг друга. Двинулись. Начальник конвоя даже не стал нам «молитву» читать.
Стемнело. Шлёпали по лывам, не разбирая дороги. Под ногами чавкало и хлюпало — да мат громыхал. То и дело слышалось:
— Прекратить разговоры! Подтянись!
Конвоиры подсвечивали нам нагрудными фонарями. Окрики не растягиваться и подтянуться тоже не помогали, и колонну время от времени останавливали. Слава богу — не приказывали лечь. Вероятно, и вохровцам не до шуток было. Мне каждый шаг поначалу давался с огромными усилиями, будто к ноге по кирпичу привязали. Но после — ничего, разошёлся, легче стало. Двигались мы пустырём, потом мимо высоких заборов, за которыми темнели силуэты корпусов железнодорожных мастерских. Но вот показался первый жилой одноэтажный дом, второй… Колонна втянулась в узкую улочку посёлка железнодорожников.
— Эх, какой фарт выпал, Юрa, — прошептал мне Борщук. — Падлой буду, ежели не чухну… Рванём, а? Набздюм.
— Да заткнись ты: попугай услышит, шмальнёт в строй.
— Да xуй с ним, нехай шмальнёт.
— Других может поубивать.
— Чего ты за других переживаешь? Всё это — дрова. Рвём когти?
Я крепче прижал Колин локоть. Вот чокнутый: помешался на побегушке, не думает о последствиях…
И тут произошло то, что меня поразило, и я моментально забыл обо всём: о вязкой, раскисшей дороге, словно присасывавшей подошвы моих кирзовых ботинок, строе, в котором шагал частью десятиножки, и даже о чокнутом Коле Борщуке, товарище и враге. Обо всём я забыл: передо мной, слева, возник и медленно поплыл мимо большой одноэтажный дом с огромным распахнутым окном, ярко освещённым изнутри. Это было сказочное видение, почти мираж. Ветерок колыхал белые тюлевые занавеси. Под апельсинового цвета шёлковым абажуром с кистями, свисавшим с потолка, горела сильная электролампа — ослепительно белым светом. На круглом столе, посредине комнаты, застланном вязаной, бордового цвета, скатертью, лежала открытая книга. В комнате — ни души. Кто-то ещё недавно сидел за столом и читал ту книгу…
Для кого-то, возможно, обычная обстановка подействовала на меня ошеломляюще: мгновенно вспомнилось другое окно и за столом под похожим абажуром — она, угловатая и худая девушка-подросток… Мила.
В этот миг меня охватило чувство необыкновенной, пьянящей силы, которая способна вырвать из всей окружающей гнуси, из вязкой и до отвращения чуждой толпы, засосавшей меня и заставляющей переставлять тяжёлые негнущиеся ноги, несущей с собой в мразь и мрак. Всё более непреодолимым становилось желание ринуться к свету, в комнату, в тепло и уют, к чистоте занавесей, к столику, на котором лежит открытая, может быть мною в детстве, недочитанная книга, чудесная книга об ином мире, где царствует доброта, благородство, любовь, разум…
В эти несколько секунд я не владел собой, как лунатик, бредущий с закрытыми глазами и вытянутыми вперёд руками по коньку крыши.
Я невольно замедлил шаг, наступил идущему сзади на ногу, и тут же получил удар кулаком по затылку, приправленный смрадной руганью.
Захваченный волшебным видением, я не сразу понял, что меня оскорбили, и с запозданием огрызнулся. И всё же не затевать драку в строю у меня, слава богу, сообразительности хватило. Конвой мог понять нашу сопотню превратно и применить оружие — без предупреждения.
— В лагере потолкуем, — пообещал я обидчику мысленно. — За всё ответишь, баклан.[177]
— Чо, Юрок, рвём когти? — нетерпеливо шепнул мне Коля.
— Да иди ты, знаешь куда…
Борщук задёргался, но я не выпускал его руки, и он обругал меня. Вот уж: голодной куме…
Удивительно, однако чувство обиды быстро рассосалось, и пред моими глазами, теперь уже в воображении, вновь возникла комната, залитая ярким и почему-то, мне мнилось, счастливым светом.
— Прекратить разговоры! — рявкнул ближний вохровец и клацнул винтовочным затвором.
— Разгрыз бы гада на куски, — процедил сквозь зубы Борщук штампованную угрозу, то ли вохровца, то ли меня имея в виду.
Колонна миновала посёлок, повернула направо, и зашлёпали, теперь уже почти в полной тьме, по дороге между сопок — к лагерю.
Наконец-то добрались до вахты с высоченной аркой ворот, на верху которой чётко вырисовывался на фоне серого неба чёрный силуэт пятиконечной звезды. Ввалившись в зону, мы бросились к зданию клуба-пищеблока. Ужин, конечно же, остыл, что вызвало всеобщее бешеное возмущение и поток тошнотворной брани. А в моей душе звучала прекрасная мелодия песни Сольвейг, и воображение послушно воссоздало в мельчайших деталях ту комнату. И я испытывал наслаждение, присутствуя в том призрачном мире. Реальная жизнь протекала сейчас как бы мимо меня. Как на экране кино.
Я не стал качать права за незаслуженно полученный подзатыльник. Да и сил не осталось на что-то ещё, как раздеться и опуститься на своё место койки-вагонки. Всё тело моё было наполнено гулом, будто я превратился в трансформаторную будку.
— Ну и бздила же ты, Юрок, — зудил меня Борщук.
— А ты — дурак. Тебе лишь бы рвануть. А куда ты убежишь, куда? За биркой на ногу?[178]
Коля подумал и уже более миролюбиво спросил:
— Заметил ту хату с открытым шнифтом? Во куда скок залепить… Куркули! Богато фраерюги живут. Натаскали! Шмалял бы таких куркулей…
— За что? — не удержался я.
— Кровь из нас пьют! И от ней жиреют. Добро всякое гребут к себе. Собственные хаты строют…
В другое время я обязательно и серьёзно поспорил бы с Колей и, логически рассуждая, положил бы на обе лопатки (не напрасно вечерами, если не очень уставал, читал и перечитывал школьный учебник логики, присланный из дому по моей просьбе), но сегодня у меня не только руки-ноги, язык еле ворочался. И я промолчал, подивившись, как по-разному мы увидели одно и то же.
Коля, умостившись рядом, видимо, не столь зверски усталый, мечтал вслух: оказавшись на воле, «казачнёт» у мента «дуру» и, пригрозив ею, грабанёт сберкассу. И уж тогда всласть вкусит красивой жизни. Этот бред я от него уже не в первый раз слышу. Ох, доболтается Борщук…
— Брось, Коля, чушь молоть. Это блатные тебе мозги загадили: чемодан денег, рестораны, бляди… Всё это — вонючая параша. Для таких деревенских лопухов, как ты. Спи давай. Завтра вкалывать — в траншее.
— Морду тебе набить за такие слова. Фраерюга! — окрысился Борщук. И повернулся ко мне спиной.
Как же: не дал помечтать, обидел.
Я не ответил. Тоже мне — блатарь нашёлся. Сам рассказывал, что с одиннадцати лет стал робить, как вол. В колхозе в три погибели гнулся с темна до темна. А в тюрьме малость пообтесался и в блатные метит. О лёгкой и красивой жизни бредит. Завтра тебе будет лёгкая и красивая — по два кубика[179] на рыло. Но о рытье траншей не хотелось думать, и я опять вызвал в своём воображении ту комнату, представив себя в ней рядом с девушкой, очень похожей на Милу. Но с горечью осознал, что это — самообман. Мила никогда не пожелает быть вместе со мной. Такова расплата за мою глупость. Выходит, променял я то окно и ту светлую девочку на вонючий барак и каторжный труд без роздыху. Мила, Мила…
Неведомая сила понесла меня в плотном потоке, в алых всполохах к какому-то необычайному источнику света. И я догадался, что свет этот — из того окна. Хотя само окно отсутствовало, но я-то знал, откуда льётся этот бело-бархатистый свет…
…Мужику, которого подсекла змея-рельсина, ампутировали обе ноги. По колено. И, хотя лагерный опер завёл на него «дело» и дотошно допрашивал всех нас, занятых тогда на разгрузке, доказать «куму» умышленное членовредительство не удалось. И поговаривать стали, что зека, действительно, представили на актирование. И он со дня на день ждал освобождения.
А мне предстояло провести за колючей проволокой ещё три года и десять месяцев. Зато Коле Борщуку — полтора месяца. Всего-навсего!
Стою я раз на стрёме…
Стою я раз на стрёме,Держу в руках наган,И вдруг ко мне подходитНеизвестный мне граждан.Он говорит: — В МарселеТакие кабаки!Такие там мамзели,Такие бардаки!Там девочки танцуют голые,Там дамы в соболях,Лакеи носят вина,А воры носят фрак.Вытаскивает ключик,Открыл свой чемодан.Там были деньги — франки —И жемчуга стакан.— Бери, — говорит, — деньги-франки,Бери весь чемодан,А мне за то советскогоЗавода нужен план.Советская малинаСобралась на совет.Советская малинаВрагу сказала: — Нет!Мы сдали того сукуВойскам НКВД.С тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде.Нам власти руку жали,Жал руку прокурор,И сразу всех забралиПод усиленный надзор.И вместо благодарностиНе дале как вчераПоследнюю малинуПрикрыли муосра.С тех пор имею, братцы,Одну лишь в жизни цель:Ах, как бы мне добратьсяВ ту самую Марсель,Где девочки танцуют голые,Где дамы в соболях,Лакеи носят вина,А воры носят фрак!
Антисанитарная пайка
