Но во многом наше понимание жизни совпадает. Например: за добро следует платить тем же. Не причинять другим зла. Признавать свои ошибки. По возможности исправлять их и не допускать впредь. Уважать тех, кто этого достоин. А по убеждению Коли — всех. И не за силу, как принято у пацанов уличных и в тюрьме, а за справедливость. За доброту. За другие хорошие качества человеческого характера.
Тогда я не отдавал себе отчёта, что в беседах и спорах с Колей я продолжаю определять свои нравственные правила. Мне мнилось, что делюсь накопившимся на сердце, требующим участия. Я искал ответа на то, что мучило меня, тревожило, бродило во мне, словом, как говорится, изливал душу.
В беседах с Колей я преодолел недоверие, недозволенность рассуждать откровенно, высказывать своё, лишь в тебе зародившееся. Сколько от разных людей пришлось слышать, что никому не интересно моё, личное. Что ценно лишь уже выработанное кем-то другим. Особенно старательно внушали мне это в школе. Да и отец, даже когда я доверял ему что-то очень значительное, чем загорался и жил, обычно насмешливо отвечал, что сказанное мной — ерунда в сравнении с мировой революцией. Для него, по-видимому, всё, кроме него самого, было ерундой. Да и другим я не нужен был со своими мыслями и переживаниями. Едва ли не единственным человеком, которому я был интересен, — Мила. Да вот Коля появился. А ведь довериться здесь можно, чтобы не пострадать самому, далеко не каждому. А лучше, как я ещё недавно думал, — вообще никому. Чтобы не рисковать. И защитить себя от паразитов и провокаторов. Глухая защита — вот надёжная броня.
Едва ли не впервые в своей куцей жизни я встретил человека, ненавидимого и презираемого многими, за то, что всегда старался сделать для них — для всех — добро. И я не мог понять почему. Ведь такое отношение к Христосику, каким его все или почти все считали, противоречило здравому смыслу, которым должно руководствоваться общество. Выходит, не всякое общество — здравомыслящее. Особенно здесь, в неволе, где всё шиворот-навыворот. В сравнении с волей.
К тому времени однодельцы вовсе отвернулись от меня. Серёга и Витька крутились возле блатных, Кимка ни о чём другом не думал, как набить собственный желудок, и шестерил на кухне. А Серёга стал относиться ко мне откровенно враждебно после моих резких высказываний о блатных, об их паразитической сути.
Потому я, может быть, и потянулся к Христосику. И дружба с ним крепла день ото дня. К тому же жить стало немного посытнее — мама ежемесячно помогала мне продуктовыми посылками. Как ни тяжело ей приходилось, она выкраивала из скудного семейного бюджета и мне. В первой же посылке я получил и «Логику». И она стала моей самой читаемой книгой. Любимой.
С Колей мы сдружились настолько, что стали придерживаться друг друга. Но вскоре — и неожиданно — нашей дружбе наступил конец.
О причине ссоры расскажу подробнее, заранее повинившись, что был неправ. Жаль, что этого я тогда не понимал. И не мог понять.
В нашей палатке, в противоположном углу, напротив моего места, под вторыми нарами, на земле, поселилось жалкое существо по кличке Невеста. Я и раньше наблюдал подобных изгоев. И презирал их. И никогда не общался с ними. Даже не заговаривал. Настолько они мне были омерзительны.
Поскольку от этого низенького вонючего немытого человечка, запахнутого в беспуговичные лохмотья, тридцать третьего срока носки, я не слышал ни единого слова, то считал его немым. Из-под нар похотливые клиенты из околоблатной своры выманивали Невесту пайкой хлеба, как собаку из конуры костью. И вот однажды обнаружилось, что у этого существа хриплый бас. Но не это удивило меня, а то, что я увидел его сидящим на постели Христосика. Первым моим желанием, сильным и гневным, было прогнать это грязное существо, вытолкать взашей и тщательно, с мылом, продраить руки. И я произнёс:
— А ну, брысь отсюда!
Но Коля придерживался другого мнения:
— Сидайте, братья мои, я вам зараз чаю принесу, повечерим, чем Бог послал.
Я остолбенел. Он приглашает пить чай вместе с этим подонком, которого даже за общий стол не пускают, у кого и кружка-то с миской пробиты насквозь… Не сдерживая гнева, я обратился к другу:
— Если ты собираешься с ней… с ним чаи гонять, то меня уволь.
— А чого? — удивлённо произнес Коля. — Це тоже чоловик.
— Це не человек, — жёстко перебил его я, — а плевательница. Общественный туалет. Я с ним не то что чай пить, в сортире рядом не сяду.
— Все мы — люди, — забормотал, смутившись, Коля, — и все равны перед Богом — дети его. Господь сказал: не суди, да не судим…
— Иди ты знаешь куда со своим Богом! — взбеленился я. — И вместе со своей Невестой…
«Христосик нашёлся!» — это я его про себя ругнул. И подался в свой угол палатки.
На следующий день Коля остановился возле меня и произнёс:
— Прости ради Бога, если в чём провинился.
Но я не захотел с ним мириться, потому что он продолжал якшаться с Невестой, который, почувствовав хорошее, бескорыстное отношение к себе, постоянно топтался возле Христосика, заискивал.
Этот союз не мог остаться незамеченным окружающими. На Христосика посыпались насмешки и издёвки. А ему — хоть бы хны.
Вскоре Колю перевели вместе с бригадой в один из собранных щитовых бараков. По лагерю поползла параша, что Христосик подхватил от Невесты триппер. Уж в чём в чём, но что это — вранье, я не сомневался. И это враньё впоследствии подтвердилось.
Минула очень трудная зима. А весной пятьдесят первого меня отправили в большой этап.
Я сидел на корточках в проволочном загоне среди будущих соэтапников. Настроение было паршивое. Терзали недобрые предчувствия — ничего хорошего ожидать не следовало: новый лагерь — новые мыканья. Здесь уже обжился. А там — начинай всё сначала.
Вдруг я увидел пробирающегося в мою сторону Колю. В правой руке он высоко держал голубой, как небо, чемодан с матовыми надраенными алюминиевыми наугольниками.
— Неужели — и его? — мелькнула у меня догадка. — Но ведь ему не сегодня-завтра освобождаться…
А он уже приблизился ко мне с торжествующей улыбкой, не отвечая на злобные замечания и матюки потревоженных зеков.
— Здоровеньки булы, — поприветствовал меня Христосик.
Я ответил. Сдержанно.
Коля поставил рядом со мной сверкающий масляной свежей краской чемодан с деревянной ручкой и маленьким навесным замочком. Винтовым. Я это сразу заметил.
— Вот, зробыл, — продолжал улыбаться Коля. — Для тэбэ. Чемойдан.
Я и сам видел, что это не шифоньер.
— Ни к чему он мне, Коля. Нечего в нём хранить. Всё моё имущество — на мне. Да вот бушлат.
— Визьми, — настойчиво попросил Коля. Он ослабил голос до шёпота: — В нём схорон е. Вирши, хвотографии сховаешь, писма…
Я везде и всюду носил с собой фотоснимок. Ещё довоенный. На нём с правого края, возле соседа Толяна, на травке под кустом сирени на фоне окон квартиры Малковых, сидел я, а с другого края — Мила с куклой. Я очень дорожил этой фотографией и не позволял, чтобы она оказалась в чужих руках. Однажды у меня её чуть не выхватили, но только оторвали левый нижний угол. Так он и остался в липких пальцах онаника.
— Ключ, — произнёс Коля с неизменной улыбкой, протягивая мне согнутый гвоздь с затупленным концом и пропиленной ложбинкой.
— Не серчай на мэнэ, — весело сказал он. — И прости. Иванке треба помочь. Он в ней бильше нуждается, як ты. Ты — сильный, а он — слабый.
Я подумал: о ком он? Иванко… Не Невесту ли так зовут? Ведь и у него должно быть имя. Настоящее. Отцом и матерью даденное.
— И ты меня извини, — сказал я неожиданно для себя, потому что виновным себя не чувствовал.
— С Богом, — сказал Коля, поднимаясь.
— Ты же знаешь, я в Бога не верю, — не удержался я.
— Разумом не вирышь. А душой — вирышь, — твёрдо произнёс Коля.
— Как так? — не согласился я. — Так не бывает. И не может быть.
— Може, може, — улыбался Коля, отступая к перекрещённым колючей проволокой воротам загона.
Не успел Коля зайти в зону, как рядом сидевший незнакомый зек заговорщически шепнул мне на ухо:
— Керя, отрежешь мне во такой кусочек? С хренову душу… Я никому не скажу.
— Чего кусочек? — удивился я.
— Смальца. Я его за версту чую. Нюх у меня такой. Собачий. И постукал татуированными пальцами по крышке чемодана. Я поднял его и тряхнул. Пустой. Но зек упорствовал. Отвинтили замочек. Открыли. В обеих половинках, разделённых фанерной перегородкой, ничегошеньки не было.
— Биндеровец! — посетовал зек с «собачьим» нюхом. — Успел смолотить, паскуда.
Прибыв в новый лагерь и оставшись наедине с великолепным чемоданом, я открыл его и внимательно осмотрел внутри. Сделан и обработан мастерски до бархатистости мелкой наждачной шкуркой. Однако никаких признаков «схорона» не углядел. Покумекав, я потянул вверх перегородку. Она приподнялась, выйдя из пазов, вместе с дном, с прихлёбом засасывая под себя воздух. Между первым, фальшивым, и настоящим дном обнаружил обёрнутый в коричневую плотную бумагу (часть мешка из-под цемента) весомый пласт свиного сала, усыпанный с одной стороны желтоватыми кристаллами соли, с другой — нежного розового цвета. Рядом лежала прижатая толстым рулончиком той же бумаги, чтобы не телепалась при потрясывании, толстая тетрадь в клеёнчатом переплете, и в ней, дабы не брякали, пять карандашей с золочёной надписью «Львив». Перелистав её дважды, так и не нашёл ни строчки.
