ощущаться только тогда, когда молодые люди рождения 1895 года и
последующих, начавшие жизнь как солдаты, кадеты или добровольцы, осво -
бодились и смогли писать. Это произошло только в 1921 г., после окончания
гражданских войн. По своему отношению к войне интеллигенция разделилась
почти поровну на патриотов, равнодушных и пораженцев. Я упоминал уже об
усилиях Блока избежать мобилизации; Блок не был исключением. Поэтому нас
не должно удивлять, что война гораздо менее интересно отразилась в русской
литературе, чем в литературе западных стран. То немногое, что существует (за
исключением стихов Гумилева и того, что написали молодые писатели,
появившиеся после войны) написано военными корреспондентами, а не
солдатами.
Февральская революция 1917 г. поначалу вызвала всеобщий энтузиазм, но
вскоре развитие событий положило конец всякому патриотическому оптимизму.
Оптимистическая стадия революции почти не отразилась в русской литературе.
Растущий пессимизм, ощущение, что все кончено, с силой выразилось уже в
августе 1917 г. в ремизовском Слове о погибели Русской земли. Мемуаров о
1917 г. существует множество: немногие из них являются литературой, но
среди этих немногих такие замечательные вещи как Взвихренная Русь Ремизова
и Фронт и революция (первая часть Сентиментального путешествия) Виктора
Шкловского.
Вдохновила революционную поэзию Октябрьская революция,
большевистская революция. Авторами величайших произведений,
вдохновленных ею, были не коммунисты, а мистики, очень мало общего
имевшие и с вождями, и с целями революции – Блок и Белый. Оба они в 1917–
1918 были тесно связаны с левыми эсерами; одним из вождей и теоретиков
этого движения был Иванов-Разумник, историк литературы, который и
придумал «скифскую» доктрину. «Скифы» были мистиче скими
революционерами, верившими в религиозную суть большевистской революции
и в очистительную силу разрушительных катаклизмов. Немало интеллигентов,
ничего общего не имевших с атеистическим оптимизмом Ленина,
приветствовали его революцию, охваченные духом самоубийственного экстаза.
Они надеялись и верили, что старый буржуазный мир, так бесполезно
нагородивший всю эту культуру, будет разрушен и новое человечество родится
к новой жизни на новой и голой земле. Они верили, что разрушение
материальных богатств, политического и экономического величия даст
большую свободу духа и что наступающая эпоха станет великой эпохой
духовной культуры – культуры вечности, по выражению Белого. Эти чувства
присутствуют в произведениях Блока, Белого, Гершензона, Волошина,
148
Ремизова, Ходасевича и других людей символистского поколения. Эти чувства
нарастали и распространялись в худшие годы голода, разрухи и террора.
В 1918–1920 гг. мистицизм был живым, как никогда. В Петербурге его центром
была «Вольфила», учрежденная Андреем Белым (Вольная философская
ассоциация), объединявшая принимающих большевизм и тех, кто отвергал
большевизм, но принимал новую эпоху – эпоху материального разрушения и
духовного созидания. Подобные чувства были распространены и среди
православного духовенства, которое, осуждая злую силу атеистического
коммунизма, готовилось к новой эре «примитивного христианства», когда
Церковь, преследуемая и преданная, воссияет ярче и более чистым
мистическим светом.
2
Русский большевизм есть ветвь русского марксизма и то, что характерно
для большевистской политической литературы, характерно для русской
марксистской литературы вообще. В целом это нелегкое чтение: все написано
на партийном жаргоне, который непонятен читателю, если сам он не
начитанный марксист. Это сплошной догматизм; авторитет тут играет гораздо
более важную роль, чем свободное исследование – марксист верит в авторитеты
так же свято, как средневековый схоласт. Произведения Маркса, Энгельса и
(после его смерти) Ленина считаются непогрешимыми. Писания
ортодоксальных марксистов, таких как Каутский и Плеханов, уважаются, пока
они не впадают в ересь. Аргумент Маркса неоспорим, разве только оппоненту
удастся найти ему другое толкование. Тексты Маркса (а теперь это начинается
и с Лениным) интерпретируются на множество манеров, как когда-то Библия,
ибо не существует ничего достоверного, кроме Святого Писания. Из всей
большевистской литературы писания Ленина – самое интересное со всех точек
зрения. Ленин, безусловно, был великолепным оратором и в речах, и в своих
писаниях. Язык его сравнительно свободен от официального жаргона.
Изложение ясное. У него есть дар иронии и гениальное умение облекать свои
идеи, как и свои повороты и перевороты в политике, в оракулоподобные,
запоминающиеся формулировки. Его статьи – статьи человека действия. У него
есть ораторский темперамент, но нет литературной культуры, и его речи и
статьи не есть литература в том смысле, например, как речи Жореса. Троцкий в
своих писаниях – немногим более чем воодушевленный и ловкий полемист.
Стиль его – неряшливый, газетный, изуродованный обычным большевистским
жаргоном. Это русский язык только в самом широком смысле слова. Он
развлекался также и «литературной критикой» и в этом виде деятельности
проявил довольно либеральный для коммуниста образ мыслей. Но, как и всякий
большевистский официальный критик, он интересуется не литературной
ценностью произведения, а его педагогической полезностью для воспитания
пролетариата. Единственная разница между большевистскими критиками в том,
что некоторые, как Троцкий и Воронский, понимают воспитание в более
широком смысле, включая туда и некоторую общую культуру, а другие думают,
что оно должно сводиться к вколачиванию марксизма и «ленинизма».
Главный литератор большевистской олигархии – Луначарский, комиссар
просвещения. Но если на писаниях Ленина и Троцкого, что бы мы ни думали об
их литературных и философских заслугах, несомненно лежит отпечаток
могучей личности, то Луначарский, хотя он человек сравнительно более
высокой культуры и с литературными притязаниями, – не более, чем
третьесортный провинциальный школьный учитель с примесью журналиста.
Его проза по уровню ниже приличной журналистской прозы. Стихи же его
149
считались бы безнадежно плоскими и неумелыми даже во времена Надсона. Его
драмы – которые встретили в Англии такой необъяснимо хороший прием (во
всяком случае, со стороны прессы) – жалкие ребяческие аллегории самого
дурного и скучного сорта. Конечно, неумелость его стихов несколько теряется в
переводе, но даже и тут видна его полная неспособность сделать свои
персонажи живыми и надутая пустота его мнимо-глубокомысленного
символизма. Дистанция между Бурей Шекспира и самым худшим Андреевым
меньше, чем дистанция между худшим Андреевым и Луначарским. Но,
вероятно, к счастью для репутации Луначарского за границей, полная
бездарность так же непереводима, как и абсолютное совершенство.
С самого начала союзниками большевиков были футуристы, но отношение
большевиков к таким опасным друзьям было несколько подозрительным и
осторожным, хотя грандиозный успех Мистерии Буфф Маяковского и его
замечательные достижения в политической сатире научили коммунистических
вождей его ценить. Но об этом, как и о крайне желанном и поощряемом
возникновении школы пролетарских поэтов, мы поговорим в главе,
посвященной современной поэзии.
3
Гражданская война, длившаяся почти ровно три года (с «Октябрьской», по
старому стилю, революции, которая произошла 7 ноября 1917 г., до падения
Врангеля в ноябре 1920 г.) повлияла на русскую жизнь гораздо больше и
