— Две недели назад его нижняя рубашка, белый интерлок, была вся в крови. Особенно спина. Лютье говорит, что тоже заметила. После я увидела кровь на простынях, потому что он засунул рубашку наверх в гардероб. Я так и оставила ее там, решила не трогать. — Натали опять говорит громко, заглушая стрекот сороки. — Когда я взяла отгул и уехала в Вихелен, тут побывала какая-то женщина. Она-то и исцарапала его своими ногтями.
— А может быть…
— Нет, нет, это была его кровь, я же видела его спину.
На террасе, у витражного окна, где солнечный свет дробится на все семь цветов радуги, стоит пастор. Он их не слышит, но знает, о чем они говорят. Он машет им рукой и что-то кричит.
— Что мне делать?
— Ждать, — говорит Жанна.
— Не могу же я сама спросить его об этом.
— Не можешь.
— Я просто не посмею.
— Нет, — говорит Жанна, пораженная спокойствием своей сестры.
— Теперь ты все знаешь, — устало говорит Натали и плетется к дому и к пастору, который опять ее поторапливает. Когда она наконец приближается, он бурчит вполголоса:
— Требуется ваше вмешательство, юфрау.
Голоса в доме звучат резко и пронзительно, и Жанна впервые слышит нечто странное — Джакомо повышает голос при посторонних. В гостиной, прислонясь к мраморной полке камина, в опасной близости от фарфоровых часов Матушки, стоит Альберт, он что-то кричит и, заметив Жанну, вытягивает в ее сторону обвиняющим жестом указательный палец.
— Что я могу поделать, если она даже спала с этим Схевернелсом!
Жанна не в силах выжать улыбку.
— Вот именно! — восклицает Джакомо.
— Этого еще не хватало!
— Да! Но вы сами толкали ее в его руки.
Всюду — на столе, на телевизоре, на подоконнике — стоят бокалы и полные окурков пепельницы.
Лотта едва не плачет.
Джакомо даже не взглянул на Жанну, он ждет, что она встанет рядом с ним, неважно, на чьей она стороне, — ведь она его супруга. Клод лежит на диване, закрыв глаза.
— Схевернелс тогда как старший учитель получал приличное жалованье, да еще подрабатывал страховым агентом, хе-хе.
— Подумать только, — говорит явно шокированная Лотта.
— И вам, конечно, скорее хотелось бы видеть ее рядом с этим учителем, а не с итальянцем. Ведь так? Разве я не прав, Жанна?
Жанна ищет взглядом пастора, но он не входит в гостиную, наверное, слушает их из коридора.
— Тебе не следует так нервничать. Это только шутка, — говорит она.
— Nom de dieu![127] Это была вовсе не шутка, — возражает Антуан. — Я думал доставить Альберту удовольствие постоять у могилы моей матери в приличной куртке, черт побери. Но у меня нет лишней куртки, я не могу себе позволить иметь две зимние куртки, как некоторые, кого я не хочу называть, вот и пришлось одолжить ее у Схевернелса!
— Вот и все, — говорит Альберт.
Клод лежит на софе, где задыхалась перед смертью мать. Сейчас, с закрытыми глазами, он так похож на молодую мертвую женщину.
— И я должен этому верить! — восклицает Джакомо. Красный как рак, он отчаянно отбивается от когтей Хейленов. Такой благонравный, такой сдержанный в начале дня, он сейчас жестикулирует, как истый итальянец.
— Да, черт побери! — кричит Антуан.
— Тихо, — успокаивает его Натали. — Тсс.
— Он слушает в коридоре, — шепчет Жанна.
— Я этого не принимаю, — говорит Джакомо, мягко и настойчиво, будто обращаясь к умирающему. Антуан берет коробку конфет, рассматривает, достает себе конфету.
Жанна подмигивает Лотте, но та делает вид, будто ничего не заметила. Потом Жанна проходит мимо Натали, задевает бедром столик, на котором зазвенели бокалы; подойдя к Альберту, произносит сладострастно:
— Какая красивая материя!
Она гладит рукав Альберта, потом его плечо, ее расставленные пальцы блуждают по нему, словно перебирают черные клавиши фортепиано.
— Жанна! — Голос Джакомо затуманен страстью.
О! Жанна все гладит плоской ладонью по спине Альберта.
— Эту куртку носил человек, который в этих вещах кое-что понимает, — говорит она и прижимается щекой к отвороту, пахнущему антимолью. — И который не боится потратить несколько лишних центов, — говорит она.
Клод, который лежит с закрытыми глазами, то есть не перестает подсматривать за ними сквозь полусомкнутые веки, громко прыскает. Альберт тоже смеется, видимо, ему щекотно от прикосновений Жанны. Слегка захмелевший Антуан, смешливый Антуан, присоединяется к ним, разражается кашлем завзятого курильщика, гортанно клекочет.
— Спасибо тебе, Жанна, — говорит Джакомо. В ответ семейство Хейлен облегченно хохочет еще громче. Антуан утирает слезы от смеха, а Натали, вначале неловко осклабясь, присоединяется к этому заразительному непристойному хохоту, взволнованно глядя на Жанну и показывая короткие зубки, обложенный язык.
Джакомо встает, вытирает платком лоб и брови, сосредоточивает взгляд на бутылке с коньяком и говорит:
— Не смейся, Жанна.
— Я смеюсь, когда хочу, мой мальчик.
— Ох! «Мой мальчик», — захлебывается Клод; лежа на диване, он весь корчится, сжимаемый какой-то немой чудовищной силой; ненатурально, будто на сцене, прижимает обе руки к диафрагме, задирает колени и, обхватив их костлявыми руками, издает придушенное блеяние.
— Жанна, уйдем лучше отсюда. Не доводи до греха.
— Нет, — говорит она.
Джакомо направляется к двери, говорит, чтобы его услышали в коридоре, громко и отчетливо, почти невежливо:
— Очень жаль.
Пастор отзывается без малейшего нажима:
— Мне тоже, дорогой Джакомо. До следующего раза.
Неслышно открылась и закрылась входная дверь.
— Какой скандал! — восклицает Натали и раздергивает оконные шторы. Вместе с Антуаном и Натали Жанна смотрит вслед удаляющейся вперевалочку такой чужой итальянской утице.
— Пошел на станцию, — говорит Лотта.
— Что подумают люди! Боже мой, боже мой! — причитает Натали.
Пастор, заложив большой палец за брючный ремень, с безукоризненной вежливостью произносит:
— Разумеется, очень жаль, что Джакомо ушел так рано.
— Он совсем рехнулся, — говорит Альберт.
— Сам виноват, — подхватывает Антуан.
— Конечно, — откликается Лотта. — Мы ведь не сделали ему ничего плохого.
— Может быть, — говорит пастор, — а может быть, и сделали. — И он вонзает свой робкий взгляд в Жанну.
— Свободней дышать стало, — говорит Альберт. Клод лежит неподвижно и держит возле уха, на расстоянии ладони, свой карманный транзистор; кажется, что алюминиевая антенна вырастает из его запястья, — волшебная палочка, вязальная спица, которой делают аборты. Жанна, присевшая рядом с ним на диван, ощущает запах ментола и эфира, исходящий от его одежды. Даже Клоду нельзя довериться. Она явно перегнула палку с этой шуткой. Бегство Джакомо по деревенской улице выглядело совсем не так унизительно, как она ожидала. Он шагал выпрямившись, откинув назад плечи, а вовсе не согнувшись, как побитый пес; он шел с недовольным видом любителя воскресных прогулок; он принадлежал к другой расе. И то, что пастор посчитал вполне естественным, что такой человек — в конце концов, это ее муж — был изгнан из его дома, что никто не сделал даже попытки примирения, Жанне кажется особенно оскорбительным, она твердо встречает бледный насмешливый взгляд. Правда ли, что женщина исцарапала тебя ногтями?
— Догони его, — говорит Натали. — Нельзя допустить, чтобы он сел здесь в поезд. Неужели ты хочешь, чтобы вся деревня знала, что в доме пастора произошел скандал?
— Догоняй сама, — враждебно говорит Жанна.
Натали не настаивает и наливает всем вина. Гости пьют за здоровье. Затем для мужчин наступает время карточной игры, а для пастора — час послеобеденного отдыха. Жанна чувствует себя подавленной, угнетенной, беззащитной перед своим семейством, перед Хейленами. Они слишком хорошо меня знают.
Она гладит Клода по голове.
— Ты покрасил волосы.
— Шампунь, — отвечает Клод, — только и всего.
Антуан
— Какая все-таки глупость, — говорит Антуан, — я единственный, кто находит и силы и время навещать вас. Единственный, кто хоть немного поддерживает семейные традиции и бывает в вашем доме. А почему, спрашивается? Да потому, что все вы просто позорно ленивы.
— Потому что мы не знаем, когда тебя можно застать дома, — говорит Жанна.
Антуан морщит узкий потный лоб. Он никогда не знает, смеется над ним Жанна или говорит серьезно; часто он ловил ее на том, что она хочет его разыграть и начинает говорить бессмысленные, ребячливые глупости.
— А что нам делать у вас в Моорследе?
Антуан вздрагивает. А Лотта говорит:
— Надо же такое сказать!
То, что Альберт выразил очевидно искренним тоном, — очевидная, хотя и бессознательная жестокость его слов — задевает их до глубины души.
