Альберт… Этот катится под откос. И стремительно. Отмечаться на бирже труда и пропивать пособие по безработице, больше ему в жизни ничего не надо. И бесполезно спрашивать почему. Он ответит, как уже не раз делал: «Моя жена пьет. А почему мне нельзя?»
Антуан вдруг видит (с отчаянием), что держит в руке стакан тройного сухого, который он, сам того не замечая, принял от Клода. Клод впервые кого-то угощает.
— Что с тобой? — спрашивает Антуан; а юный прохвост улыбается. Антуан выпивает вино, думая, что пьет отраву. Когда он проглатывает эту сладкую и липкую жидкость, то вдруг отчетливо видит скользкую стальную проволоку, на которой держится длинная жизнь его брата. Если кто-нибудь (сам Альберт) делает какое-то движение, то лишь потому, что кто-то (сам Альберт) дернул за эту проволоку. Антуан поднимает бокал, Натали подливает ему вина, и он адресует свой тост Альберту.
— Парень, — говорит он. — Парень.
У парня было хорошее место — контролера в одной текстильной фирме, — когда Матушка, которая не пожелала его больше видеть в стенах собственного дома, начала готовить его к женитьбе на Таатье. На Таатье, которая пьет. Она уже тогда пила. Из-за несчастной любви. С французом или с каким-то валлоном. Она принесла ему сорок тысяч франков приданого. И еще кое-что, но Альберт обнаружил это много времени спустя после того, когда его обвели вокруг пальца и надели обручальное кольцо. Клода, которого Альберт назвал своим сыном, Таатье приобрела в Англии или в Шотландии, где она служила не то медсестрой, не то еще кем-то — в армии. Если внимательно присмотреться, то можно заметить в Клоде что-то типично английское — у него плохие зубы, костистая фигура, иногда он заикается. Почему Альберт оставался так долго с Матушкой? Потому что она, сосватав ему Таатье, за шестнадцать лет до этого отвадила его от другой девушки, официантки винного погребка, с которой Альберт нашел, что называется, счастье жизни. Антуан разглядывает эту извилистую линию судьбы, кабель, протянутый из вчерашнего дня в сегодняшний, ищет такую же соединительную нить в своем существовании и ничего не находит, его жизнь по воле случая склеивалась день за днем в одно целое, как почтовые марки клеятся одна возле другой, где-то между ними нашлось местечко и для Лотты — между его пенсией, до которой уже рукой подать, вечерним телевизором и тягомотиной в конторе; да и сегодняшнее неудачное представление, в котором он принимает слишком горячее участие, — не больше чем почтовая марка в этом бесконечном альбоме для марок. И все равно — он счастлив, счастлив. Да и что с ним может случиться? На будущий год снова прибавка к жалованью, детей у них нет, и Лотта, слава богу, здорова. Если трезво рассудить, живется ему полегче многих, у кого и авторитета больше, и положение выше, но стоит приключиться смерти, рождению или свадьбе кого-то из близких — и эти люди сразу взывают к щедрости церкви.
— А Ио в этом году не прибавили жалованье? — спрашивает он. — Я что-то такое читал.
— Натали об этом никогда не узнает, — говорит Клод. — Эти вещи наш Ян Кредит под замком держит.
— Что? Ну, этого я не потерплю! Клод, немедленно возьми свои слова обратно!
— Какие слова? — невинным голосом спрашивает Клод.
— Те, что ты сейчас сказал! — возмущается Натали.
— Я сказал? Тетя, у тебя все хуже и хуже со слухом, я ничего плохого не говорил, тетя, — уверяет Клод.
Альберт, занятый своим бокалом тройного сухого, причмокивает губами, открывая остатки зубов.
— Жанна, он говорил это или нет? Он назвал Ио Яном и так далее, это правда или нет? — волнуется Натали.
— Я ничего не слышала, — говорит Жанна, и ее соучастие тут же вознаграждается желторотым прохиндеем, он встает и, взяв ее за руку, прижимается к ней.
— А куда девался наш красавец Ио? — спрашивает он.
— Прекрати, — вмешивается Лотта. — У человека просто есть чувство такта.
— Ах вот оно что! — Клод капает несколько прозрачных капель коньяка в свой стакан и проглатывает их.
— Он оставил нас одних, чтобы мы могли не стесняясь обсудить свои семейные дела.
— Шикарный тип, — говорит Натали.
— Какие такие дела? — Вопрос Альберта задан неспроста, в нем есть подвох, Лотта, заметив это, сидит молча, уставясь на свои колени.
— Ну, например, церковная служба, — говорит Натали. — В прошлом году мы заплатили за требу[132] последний раз. Пора начинать новую семилетнюю серию.
— Я пас, — говорит Альберт.
Антуан интересуется, не обойдется ли дешевле пожизненное благочестие, но семейство находит, что это вульгарно. Натали презрительно хмыкает, а Жанна грубо отрезает:
— Предоставьте все мне. Я улажу дела с Ио. И хватит об этом.
— Ты отправишься прямо в рай, — апатично произносит Альберт. Жанна смеется, и Антуан снова в восторге от нее; она всегда была чужаком в семье — и когда ей было десять лет, но особенно когда ей сровнялось пятнадцать, и вот теперь здесь, когда она сидит перед ним; и не следует думать, будто это у нее от общения с иностранцем, с Джакомо, — нет, Антуан наверняка это знает: она просто другая.
Когда мимо проходит Клод, от него пахнет эфиром. На ходу он трет изгибом запястья подбородок — будто кошка умывается, — словно хочет стереть со своего пылающего лица убожество этой семьи.
— От него воняет, — замечает Антуан.
— Антуан, не смей говорить об этом, иначе сегодняшний день будет для меня окончательно испорчен.
Жанна говорит:
— Мальчик ничего не может с этим поделать.
— Жанна, не нужно об этом, я же тебя просил! — Альберт вскипает, и Натали спешит поднести ему новую порцию коньяка.
— Вот тебе, — говорит она. Он по-стариковски молча кивает ей.
В гостиной полный штиль. Теперь, когда здесь нет Ио, Джакомо прогнали, а Клод убежал сам, комната стала похожа на прохладный грот. Можно хотя бы спокойно поговорить.
— Что ты сказала, Лотта?
— Что Матушке, к счастью, не пришлось страдать.
— Давно это было. Восемь лет — срок немалый.
— Последнее время она сильно похудела и заметно сдала. Особенно лицо.
— Это у нее из-за зубов.
— Да, в таких случаях подбородок и нос сходятся вместе.
— Говорят «рак желудка», «рак легкого», хотя это все равно…
— Но ведь Матушка-то ни одной сигаретки за свою жизнь не выкурила.
— Откуда ей взять на них денег? Надо же было кормить всех вас.
— Вас? А тебя с нами не было, что ли?
— Ну почему же. Но если бы у нее после меня не было больше детей…
— Альберт! Что это еще за разговоры!
— Не забудьте, мне пришлось очень рано идти работать на черепичный завод.
— Ну, мы тут ни при чем.
— Как это ни при чем, раз вы уже были на свете! Я же из-за вас пошел!
— Ты нам даже чаевых не давал!
— А что я получал? Какие-то гроши!
— Матушка у нас была святая.
— Это точно.
— Если бы она после меня перестала рожать, было бы лучше.
— Альберт!
— По правде говоря, радости я от нее видел не так уж и много. Сами посудите: едва успел понять, что родился на свет божий, как на меня тут же надели деревянные башмаки и погнали в школу.
— Но ведь в то время все носили деревянные башмаки.
— А после школы я должен был нарвать травы для кроликов, начистить картошки, принести угля, налущить гороха, а когда стукнуло четырнадцать, оп-ля, — отправился на черепичный завод. Всю получку приходилось отдавать матери, пока меня не забрили в солдаты. А после армии пришлось даже платить за питание, в собственном-то доме. Потому что вы уже подрастали. И что же она после этого со мной сделала? Прогнала мою любовь со двора, а меня на всю жизнь…
— Ну говори, говори.
— Нет. Не буду.
— Давай, Альберт, мы же тут все свои, чужих нет.
— О-зло-била, — послушно выговаривает Альберт, словно через силу. Но потом продолжает, назойливо, с горечью и с пьяным упорством: — А под тем предлогом, чтобы я не остался бобылем, когда ей придет время уйти в мир иной, навязала на мою шею Таатье. Я не позволю сказать о Таатье ни одного дурного слова, но сами знаете, она меня так изводит, что иной раз кровью мочишься.
Семейство молча слушает. Луч солнца бликами играет на полированном дереве, пылинки вспархивают в воздух, когда чья-нибудь рука протягивается за бутылкой.
— Ио хорошо выглядит.
— Ты находишь? А мне кажется, у него измученный вид.
— Ио — ну что за имя для мужчины!
— Может, он нервничает. Нас ведь собралось здесь слишком много.
— Что? Это раз-то в году? Чтобы помянуть нашу Матушку!
— Но ведь это его дом.
— Натали, перестань храпеть. Или поднимись к себе.
— Я слышу все, что вы говорите. Я просто закрываю глаза, потому что солнце бьет, не переношу яркого солнца.
— Вот и Матушка так же говорила, когда хотела вздремнуть.
