— А что нам делать у вас в Моорследе?
Антуан вздрагивает. А Лотта говорит:
— Надо же такое сказать!
То, что Альберт выразил очевидно искренним тоном, — очевидная, хотя и бессознательная жестокость его слов — задевает их до глубины души.
— Неужели нельзя просто навестить своего брата? — выпаливает Лотта. — Этого что же, не достаточно?
А Клод, этот сопляк, сменяет отца. Распластавшись на диване, как публичная девка, черт бы его побрал, он тянет:
— А собственно, для чего?
— Если бы все так рассуждали, — говорит Лотта. Антуан ничего не может понять. Что может быть естественней, как время от времени наведываться друг к другу, чтобы узнать, как здоровье, как идут финансовые дела? Ведь говорят же люди друг другу по утрам «доброе утро». А для чего? Ну как. Да просто так, черт побери.
— Просто так, — говорит он.
— В Моорследе даже кино нет, — говорит Клод.
— Как же нет? А «Мажестик»!
— Да ведь хороших фильмов там и не показывают, — упорствует Клод.
— Откуда ты знаешь? Ведь ты у нас еще ни разу не был! — Лотта изо всех сил защищает Моорследе, она там родилась.
— Догадываюсь, тетя. Ну скажи, шел ли у вас в Моорследе хоть один приличный фильм? Видели вы, например, «Варвара Ревака»?
— С Гари Купером? — выпаливает Лотта.
Клод смеется, то есть скалит зубы и издает гортанный звук.
— Ну и сказанула, — цедит он и поджимает губы. — А «Кошмарного доктора Торока»?
Лотта вопросительно глядит на Антуана, тот пожимает плечами и уже в третий раз лезет в сигарную коробку Ио.
— Уж и не помню, — говорит Лотта.
Когда Натали возвращается в гостиную — не вымыв руки, констатирует Антуан, просто удивительно, как это закоренелые провинциалы, а его сестра так и осталась провинциалкой, никак не научатся приличным манерам; его удивляет, что Ио, человек образованный, еще не прочитал Натали лекцию по этому поводу, — она со вздохом опускается на свое место, карточная игра возобновляется, на Жанну и Лотту налагается обет молчания, ну и, конечно же, на этого дерзкого молокососа, этого Клода. Семейство играет в трефовых валетов, Антуан, включившись в эту игру, всегда проигрывает, потому что придумывает запутанные и нелепые комбинации. Когда после двух партий, которые блестяще выиграл Альберт (несомненно, сказывается опыт завсегдатая кафе), наступает время кофе и пирога, Натали уходит поднимать Ио. Ее долго нет, что вызывает веселые предположения относительно того, каким способом она будит спящего. Антуан всегда задает в этих материях тон, но странно, ему кажется, что он не совсем в своей стихии, даже не около нее, короче, он как бы в стороне от самого себя, может быть, виной всему томительная летняя духота, во всяком случае, ему кажется, что нынешняя встреча протекает не так гладко, как обычно. На то, что Джакомо взял и удалился, ему начхать. Наоборот; да и нет здесь никого, кто бы хоть на миг пожалел об этом. Нет, тут все дело, скорее, в Ио, с человеком что-то происходит, какая-то явная апатия — как бы поточнее выразиться? — своего рода распущенность и нарушение самоконтроля. Антуан хорошо это чувствует и приходит от этого в полную растерянность. Да и кто не придет от такого в растерянность? А? Куда же мы, черт побери, катимся, если нельзя уже положиться даже на таких людей, как Ио?
Покуда Лотта и Жанна достают из буфета в гостиной кофейные чашки, Антуан слегка поддает Тилли Хооребеке под зад, хлопает ее снизу вверх. Та делает вид, будто ничего не произошло, а Альберт восклицает:
— Гол!
Встреченный ликованием, как воскресший Лазарь, свежий после сна, с еще затуманенными глазами, Ио садится наконец к столику — можно приступать к кофе. Пастор забывает осенить себя крестом, что немедленно подмечается семейством, все пробуют пирог с корицей и выражают свое одобрение.
В самом начале, много лет тому назад, когда судьба преподнесла Натали сомнительный подарок — возможность попасть в услужение к пастору: ведь она была принята в его дом служанкой, а как же! обыкновенной домработницей, — Ио никогда не обедал вместе с Матушкой и Натали. На поминках он впервые явился на кухню, где расположилось все семейство, и остался с ними трапезничать (вилочковые железы в белом соусе и потом Saint-Нопогё) и с тех пор стал обедать с ними вместе каждый год. Тогда он был угрюмей, капризней и вместе с тем солидней — в большей степени, чем следовало ожидать от человека его положения и ранга. Фамильярность вызывает неуважение, думает Антуан и винит во всем самого Ио, недопустимо, чтобы человек его ранга и положения так расслаблялся. Ведь это именно неуважение, причем открытое — взять хотя бы Клода, тот даже не встал при появлении Ио, потягивается на диване, как кошка, жует пирог, крошит себе на одежду и на персидский ковер. Или посмотреть на Альберта — он толкует с пастором, будто с приятелем, с которым идет за пособием по безработице.
— Да, иногда поневоле думаешь, какая куча денег набирается там, в Риме, и никому от этих денег никакой пользы. Ничего плохого тут, конечно, нет, но ведь думать об этом не запрещается, об этих огромных сейфах, и вообще…
— Не следует преувеличивать богатства Рима, — вмешивается Натали, воспользовавшись паузой.
— Само собой, не следует, — говорит Лотта, а Антуан думает: хоть бы у нее хватило ума не встревать, когда завязывается такая интересная дискуссия.
Клод говорит лениво, будто нехотя, рот у него набит пирогом:
— А сколько там примерно денег, как ты считаешь?
Ио решил, что вопрос адресован не ему. Альберт же делает вид, будто прикидывает в уме.
— Ведь с тех времен, когда Рим давал отпущение грехов за хорошие денежки, накопились немалые суммы. Да еще с процентами. — Клод невыносим, однако сейчас он восхищает Антуана, сам-то он никогда бы не отважился сказать такое.
— Но ведь и расходы большие, — кротко говорит Ио.
— И что, у них ведется запись расходов? — спрашивает Жанна, и Антуана вновь охватывает чувство болезненной недоверчивости, враждебности, настороженности, которое вызывает у него сестра. Почему она не скажет то, что действительно хочет сказать? Шутит она или говорит серьезно?
— Посчитайте сами, — говорит Ио.
— Но хотелось бы представить себе всю эту кучу.
— По подсчетам некоторых лиц, — начинает Ио, и семейство, присмирев и затаив дыхание, ждет, что за этим последует, — это составляет что-то около пятисот миллионов долларов.
— Иначе говоря, — Антуан молниеносно подсчитывает в уме, — двадцать пять миллиардов бельгийских франков!
Альберт присвистывает на две ноты.
Натали быстро добавляет:
— Да, но все это не принадлежит лично папе, вот в чем дело!
— Я думаю, — звенящая тишина повисла в гостиной: Ио высказывает то, что он думает, — что эта цифра сильно преувеличена.
— Ага.
— Так.
— Понятно.
— Я считаю, что реальна приблизительно половина этой суммы, — говорит Ио.
— Тоже не кот начихал, — говорит Альберт, и тут же спохватывается: — Пардон.
— Но при этом, — Ио делает паузу, — при этом я не беру в расчет недвижимое имущество, например, дома, картины и тому подобное.
— Ах вон что.
— Что же тогда ты берешь в расчет?
Ио не желает отвечать, он бросает выразительный взгляд на невоспитанного выскочку, который, развалясь и вытянув ноги, обмахивается номером «Линии»[128], а потом говорит, обращаясь главным образом к Натали, что ему нужно уйти, по делам то ли консекреции[129], то ли конгрегации[130], — Антуан не разобрал.
Сказано — сделано. Натали спешит его проводить и тоже исчезает за дверью. Как будто Ио за долгие годы не усвоил, где у них в доме выход. Антуан размышляет о противоборстве исторических сил, о папессе Иоанне[131], об Октябрьской революции и приходит к выводу, что клир по-прежнему здорово зарабатывает.
— Он обиделся, — говорит Лотта.
— Да нет, — уверяет Альберт, — этот человек шире, чем ты думаешь.
— Особенно в бедрах, — уточняет Клод.
— Я имею в виду образ мыслей.
— Так бы и сказал.
Жанна спряталась в свою раковину. Антуан, который на два года старше, видит ее, как сейчас, — в белых чулках, в белой соломенной шляпке, с голубой лентой в волосах, она держится за руку Натали, которая уже тогда была неуклюжей колодой, а нос у нее был как кнопка. Жанна идет домой и у ограды фермы в Схилферинге замечает его — Антуан сидит на пороге дома, тогда ему было двенадцать и все звали его Туани, он мастерил воздушного змея, и она крикнула ему издали: «Туани, Туани, берегись!», а он не понимает, о чем речь, и она издали смеется, а он вскакивает со ступеней, и когда он уже совсем близко, Жанна (так же коварно, как сейчас, те же самые серебристые, танцующие искорки в глазах, мягкие губы искривила улыбка, которую можно принять за смущенную) поднимает ногу в белом чулке и ставит каблук на проклеенную плотную бумагу воздушного змея. И под треск рвущейся бумаги кричит: «Я тебя предупреждала, Туани. Я же кричала — берегись!» Сейчас она сидит в специальном, глубоком, кресле цвета яичного желтка, где Ио обычно отдыхает после обеда, когда он свободен от ежегодной поминальной службы в честь их Матушки. Ее длинные расчесанные волосы касаются спинки кресла в том месте, где наверняка оставила след рыжая, похожая на парик шевелюра пастора. Если бы Джакомо увидел это и подумал — а подумал бы он обязательно — о сальных жирных волосах и перхоти, о копошащихся паразитах, он бы не оставил ее одну в этом доме. Джакомо просто помешался на всем, что касается гигиены. По правде говоря, он скорее похож на голландца, чем на итальянца.
