в оболочке настоящего чувства, никакие посторонние амбиции
не возникают вовсе.
Вечером, уже перед тем, как заснуть, они лежат, наблюдая на потолке блики от фар редких
машин. Роману уютно и хорошо. Окно во двор чуть приоткрыто – слышен летний тёмный шелест
деревьев. И как хочется сказать жене что-нибудь ласковое. Только говорить о чувствах у них не
принято. Это как раз один из пунктов, разработанной Голубикой теории семейной драматургии.
Хотя, чтобы женщине да не хотелось слышать ласкающие слова… Трудно в это поверить…
– А знаешь, – тихо произносит Роман, осторожно подступая издалека, – когда я впервые увидел
тебя в Пылёвке, ещё девочкой, ты меня потрясла. Особенно синими глазами и белой кожей. На
твоё плечо в тот момент падал солнечный свет, но он словно огибал тебя, не оставляя никаких
следов, никакого загара. Ты в это время пила молоко, и мне показалось, что ты вся такая и есть –
молочная или фарфоровая, как статуэтка. Говорят, что Афродита вышла из морской пены, а ты
будто вышла из молока.
– Ну прям сплошная поэзия, – с еле заметной, снисходительной улыбкой отвечает Голубика. – А
ты что, уже тогда, в детстве, слышал про Афродиту?
– Нет, конечно. Это уж я потом додумал, когда вспоминал о тебе. А вспоминалась ты часто.
– А я вот забыла момент этой нашей первой встречи.
– Ты тогда ещё книжку листала, такую большую, красочную.
87
– В тот год я в деревню две книжки брала: «Волшебник изумрудного города» и «Чёрная курица».
Значит, какая-то из них. Книжки я помню, а тебя – нет.
Некоторое время они лежат молча.
– Удивительно, – начинает Роман второй заход, – вот живём мы с тобой вместе, лежим сейчас
рядом. А намного ли ощущаем друг друга как часть самих себя? Можем ли мы думать, переживать
за другого?
– Ну, ведь такое бывает лишь в любви, – не то вздохнув, не то зевнув, сонно отвечает Ирэн.
– Вот так-так! – удивляется Роман. – А у нас что?
– А у нас? А у нас… Ой, Мерцалов, я не знаю. Давай лучше спать, а?
Да уж, высказал хорошие слова! И, кстати, не могла бы она хоть в постели-то не звать его по
фамилии! Не на собрании же они… После свадьбы Голубика почему-то словно забыла его имя.
При знакомстве он был для неё Ромой, а теперь просто Мерцалов. И тут уж он срывается –
пожалуй, отношения следует прояснить! Только ответы её то вбок, то вкось и ни одного прямо. И
вместо приятного разговора, которого просило сердце, у них выходит такая длинная полуночная
разборка с выяснением, кто как к кому относится, кто кого больше любит, что они уже оба не рады.
– Да успокойся ты, успокойся, – наконец в изнеможении говорит Ирэн. – Ну, нет у нас любви.
Нет. Нет – и не надо. Зато у нас с тобой вполне здоровая взаимная нелюбовь… Крепкая дружба,
можно сказать. Думаешь, так не живут?
Роман убито лежит навзничь. Тихие слёзы катятся не только по вискам – внутрь они глотаются
скользкими кусками. Кусками горькой, как хина, обиды. Не хочется, чтобы его слабость видела
жена. Роман просто расплющен – ещё ныряя под это уютное одеяло, знал, что Голубика – его
судьба, а теперь как у разбитого корыта. Выходит, утверждение, что первые годы молодые живут в
согласии и любви, не правильно? (О чём-то похожем говорила ему и та женщина в розовых
колготках, имя которой уже забыто.) Нелюбовь начинается потом. А у них, точнее у Голубики,
любви нет уже с начала. А как же та жирная линия судьбы, что их свела? Что же, линия судьбы и
линия любви не есть одно и то же? Возможно и так. Почему он считает Ирэн своим идеалом и
судьбой? Да лишь потому, что когда-то в детстве он, глупый и ничего ещё не понимающий в жизни,
влюбился в неё. А влюбился от того, что она оказалась копией той удивительной фарфоровой
статуэтки, которая каким-то таинственным образом очутилась в их доме. Но Голубика-то на самом
деле такая, какая есть, совершенно безотносительно и к его детской влюблённости, и к фигурке на
комоде. Он придумал её, как мечту, а она реальная и другая. Сейчас расклад их отношений прост:
он любит её, а она лишь позволяет себя любить. И не более того. Причём, позволяет так это по-
царски, снисходительно, принижающе.
– Всё понятно, – тихо и обречённо произносит Роман, – значит, я всё-таки примак. Причём
примак не только материальный, но и душевный. Я должен довольствоваться тем, что мне
достаётся…
– Ой, Мерцалов, ну чего ты так прибедняешься-то, а? Тебе это совсем не подходит…
– А ты посмотри, что выходит, посмотри. Я люблю тебя, а для тебя, этакой цацы, моё чувство
вроде какого-то мусора. Ну, вот разверни эту ситуацию на себя. Представь, что в ней оказалась ты.
– Ну, Мерцалов, – слегка усмехнувшись, говорит она, – ты эту ситуацию создал сам. Уж я-то в
таком положении никогда не окажусь. Я такое даже примерять на себя не хочу.
Вот это да! Роман в шоке от её наглости. Он её любит, любовь делает его зависимым, потому
что кто любит, тот и слаб, а она вместо того, чтобы дорожить его чувством, цинично возносится,
заявляя, что он из-за этого никто. Ай да Справедливый! И впрямь, поставил себя в ситуацию… Не
поставил даже, а просто влепил, вклеил! Для неё он, оказывается, как все. Как её бывший муж,
спортсмен-увалень, как прочие неудачливые кавалеры, о которых она рассказывала со смехом.
Натыкаясь на холодность Ирэн, они готовы были в лепёшку расшибиться, лишь бы заполучить её
расположение. Они угождали, заискивали, стлались перед ней, а она уверенно помыкая ими,
смотрела свысока и с насмешкой. И вот теперь, избалованная ухажёрами, она решила, что и он
такой же. «А вот и нет, моя дорогая Голубика, – мысленно говорит он ей, – тут ты очень сильно
ошибаешься. Я не из отряда пресмыкающихся и стелющихся».
Только что, получасом раньше, он признался ей в любви, а теперь от обиды уже не разберёт,
есть ли она у него вообще. От наполненной жизни остаётся пустой, выветренный каркас, очевидно
похожий на её «драматургию» – некую умственную конструкцию их семейной жизни, места для
чувств в которой не очень много… Вот, кстати, в чём смысл этой теории для Ирэн – она у неё
вместо любви. Было б чувство – стало бы не до умственных построений. Кажется, Голубика
относится к той категории женщин, которых чем больше любишь, тем они холодней и заносчивей.
Первая их
