и мизинцем не коснулся ее прошлого, довольствуясь лишь тем, чем делилась сама.
В итоге мир, раздираемый чревоугодничеством амбиций, перестал ею замечаться. Осязаем был лишь приютивший встречу воздушный двухместный корабль и его микроатмосфера: сладостный, передающийся касанием ладоней трепет, нежность взглядов, безоглядное сближение душ.
В том закутке влюбленности звучали лишь их имена. Скорее всего, чаще, чем возможному наблюдателю могло показаться уместным. Во власти некоей лишь им понятной игры, они учились в оригинальных транскрипциях выговаривать «Семен» и «Сюзанн». Освоившись с фонетикой, двинулись в обнимку на выход.
У номера Сюзанн пара долго целомудренно, будто первый в жизни раз целовалась. Семена Петровича экзерсис возвращал в светлую пору студенчества, пьяня одним прикосновением тел. Сюзанн же, напротив, то и дело охватывала тревога: у большого бабского откровения почти всегда горький финал. Если червоточина не внутри, то снаружи – что было так похоже на взятый в осаду тысяч прицелов момент…
Наконец, найдя силы вытряхнуть себя из блаженного омута, Сюзанн схватилась за лацканы пиджака избранника и, тряся, жарким шепотом обдала: «Обещай, что выживешь, обещай! И, если сможешь, защити…» Будто в отчаянии или, может, от избытка чувств, зло толкнула дверь и исчезла за ней, не прощаясь.
Семен Петрович, тяжело дыша, некоторое время всматривался в зазор двери, захлопнувшейся не полностью, теряясь в догадках, что все это значит. Просвет – не приглашение ли? Но едва услышав, что жизнь по ту сторону переместилась в ванную, аккуратно закрыл дверь и отправился к себе.
Нажав кнопку вызова, Талызин заметил, что один из четырех лифтов задействован, начав спуск с его десятого этажа. Хотя он и разомлел от откровения, задумался: «С чего бы это? Ведь я на этаже один…»
Поначалу Талызина покалывали отдельные, едва различимые шипы, но в лифте уже одолела тревога, неясного пока источника. Наконец его рука полезла в боковой карман пиджака и, соприкоснувшись с бумагой, замерла. Так, с одной рукой в кармане, он и прошествовал из лифта в свой 1042.
Отворяя дверь, Семен Петрович глядел себе почему-то под ноги. Оказалось, не зря: прямо у порога – лист, идентичный прежнему, только исписан наполовину. Неторопливо, как случайную соринку, поднял. Извлек с кармана первую депешу и, пройдя к письменному столу, бросил обе на стол.
Между тем приступил к чтению лишь спустя несколько минут, переодевшись. Строчки поначалу плыли, но мало-помалу выстроились по ранжиру: «По техническим причинам прежний план аннулируется. В 8:00 спускаешься в лобби, к администратору. Имитируя сердечный приступ, просишь вызвать скорую. Как только метрдотель дозвонится, садишься в кресло, помня, что через пять минут тебя эвакуируют. Если в 8:00 метрдотеля на месте не окажется, дождись его. Знай, что усесться сможешь лишь после приема неотложкой вызова. Последнее: не забудь одеться по погоде. Друзья».
Контрастом степенной сосредоточенности, еще недавно пропечатанной в лике, Семен Петрович в сердцах оба листа изорвал и спустил в унитаз. Укладываясь, бубнил про себя: «Попробуй тут выжить. Тебя бы, милая, не втянуть…»
Глава 21
13 января 1991 г. 03:57 г. Багдад отель «Аль-Рашид»
Талызин не запоминал свои сны, замечая при случае: «Слон наступил где-то…» Но в последнее время, при выходе из запоя, сновидения все чаще откладывались, по большей мере, злые. Пробуждение цепляло тот или иной фрагмент кошмара, где жертву то распиливают, то зажаривают или как-то еще препарируют на пиршестве людоедов.
Как ни диво, в той накипи подкорки был и свой позитив – охватывающее, по пробуждении, состояние жестокой психической травмы. Увязавшись на недели, а то и на месяцы, боязнь рецидива отодвигала новый запой, напоминая о себе много чаще, чем муки похмелья. Между тем, не секрет, благодушие – самый быстрорастущий бурьян на плантации рода человеческого…
Семен Петрович проснулся, ощущая присутствие непрошенного гостя, чья тень отражалась в лунном свете на стене. Околеть от страха мешал необычайно яркий, мультифокальный сон, пока не развеявшийся: он и Сюзанн любят друг друга – искушенно, отринув все табу, как две высокопородные твари…
Не успел Талызин переварить вторжение, как интервент метнулся к нему и в считанные секунды клейкой лентой обездвижил рот, руки, ноги, после чего прильнул к правому уху. Но законопачивать его или, не приведи господь, членовредительствовать не стал. Зашептал по-английски: «Спокойно, я – друг Федора». Ловко подхватил уже одеревеневшую «вязанку» и отправился в ванную. Прислонил, опуская ноги на пол, к стене, включил свет. Осмотрел Семена Петровича с головы до пят, будто соображая, что бы еще перевязать. Но в итоге поднес к своему рту большой палец и довольно долго прижимал. По-дружески хлопнул «багаж» по плечу и, еще раз призвав помалкивать, разрезал выкидным ножом «наручники».
Какая бы не случалась в его хозяйстве авария, Талызин сохранял ясность ума, благодаря чему и прослыл в отрасли экспертом по форс-мажору. Сейчас же он не столь растерялся, как отказывался верить увиденному: интервент – типичный араб, больше того, его акцент – однозначно арабский. И самое невообразимое: он в форме иракского полицейского, отлично подогнанной. С Федором – какая связь? Получается, подметные листки – провокация «Мухабарата»? Как понимать?
Вникать однако не пришлось, разве что приноровиться к акценту…
– Слушай меня внимательно, – суфлировал интервент, приобняв. – У каждого постояльца отеля – надсмотрщик, потому мы снова переиграли. У нас ровно пять минут, чтобы отсюда убраться. Замешкаемся – служба безопасности перекроет все выходы. Видеонаблюдение на этаже я отключил, в ближайшие минуты не восстановлю – всполошатся. Соберись и запоминай. Я тебя развязываю. – Интервент подкрепил слова жестом. – Одеваешься и передаешь мне сувениры Федора. По пожарной лестнице спускаемся на нулевой этаж, откуда – через черный вход – в хоздвор. В номере помалкивай – «клопы». Пока не выйдем, общаемся только знаками. Вперед! – «Инструктор» сорвал кляп и рассоединил «кандалы».
Одевался Талызин невпопад, не в силах совладать с динамикой блица, казавшегося ему спуском по бобслейной дорожке, только кувырком, без боба – ни дать ни взять сюжет из кошмаров отходняка. Вследствие чего интервент обихаживал его, точно годовалого малыша нянька в яслях.
Между тем обуться не разрешил. Соединив туфли шнурками, закинул их Семену Петровичу на шею, то же проделал и со своей обувкой. Благо, «гостинцы» не пришлось искать – после горе-визита в посольство Семен Петрович их из пальто не выкладывал.
Из самого побега Семену Петровичу запомнились: лишь холод, пробирающий через носки, и какие-то калейдоскопически сменяемые лабиринты, бывшие, по размышлении здравом, подсобками отеля. И еще: замочные щелчки, производимые отмычкой интервента-похитителя.
Связь с реальностью восстановилась лишь, когда Семен Петрович обнаружил себя в легковом автомобиле «друга Федора», бывшем полицейской машиной с мигалкой. За рулем – такой же, как и похититель, араб, общаются оба сугубо по-арабски. Между тем киднепперы, выехав на трассу, непрестанно озираются, выдавая, что сами мишень, и западней
