протер, обихаживая чесотку от скотча, вдруг обострившуюся. Но, сообразив, что, того не желая, выглядит нелепо, себя одернул.
– Простите великодушно, Виктор Викторович, – оправдывался Семен Петрович, – обидеть вас, не говоря уже, паясничать и в мыслях не было! Сегодня меня уже арестовывали, вот и зачесалось, по упоминании… Давайте закругляться.
– Давайте, – ошалело проговорил посол, впившись взглядом в руки Талызина, исчезнувшие в карманах пальто.
Семен Петрович между тем молчал, казалось, вспоминая роль или редактируя ее по ходу дела. Похлопал по чуть выпирающим боковому, справа, и внутреннему, слева, карманам пальто, словно проверял некую комплектность, и как-то задумчиво на посла посмотрел.
– Должен передать вам кое-что, Виктор Викторович… – в конце концов озвучил после череды забавных движений тела и духа Талызин.
– «Мишку на севере» или московский сервелат? – съязвил Посувалюк, едва образовалась пауза.
– Нет, – возразил Семен Петрович. – Нечто менее дефицитное, хотя как посмотреть…
– А с чего вы взяли, что я возьму?! – возмутился посол.
– Видите ли… – Скулы Талызина нервно дернулись. – В противном случае, люди, милостью которых я здесь, используют менее миролюбивый способ передачи. На собственной шкуре прочувствовал, поверьте уж на слово.
– Передать, что? – отрывисто спросил Посувалюк и снова передернул замок на мастерке.
– Заколка для галстука и книга, – обыденно перечислил экспедитор. Продолжил: – Вот, собственно, и все, за исключением одной-двух деталей…
– Каких?
– Передача – на территории посольства, одни на один. И последнее: при мне вы прочтете отрывок книги, – дорисовал свою миссию Семен Петрович.
– Что за публичные чтения?! Вы, часом, не сектант!? – отбивался посеревший и, казалось, на пороге какой-то догадки посол.
– Что в книге, не знаю, но, как инженер, предположу: инструкция по эксплуатации. В любом случае, оба предмета в обычном обиходе безвредны, на себе испытал. Два дня как ношу. И поверьте, Виктор Викторович… – Талызин прервался. – В этом бесспорно дурно пахнущем эпизоде – я такая же, как и вы, жертва. Единственное, но существенное отличие: хомут на мою шею накинут две недели назад. Так что комментарии – естественный для человека определенных правил совет. Не более того.
Посол казался потерянным, если не раздавленным вердиктом, пусть весьма далеким от провозглашения. При этом – довлело ощущение – Посувалюк совершенно точно знает, каков он, приговор. Причина до банального проста: вся подноготная вины и истинный масштаб проступка известны лишь самому грешнику. Так что самый тяжкий, не знающий поблажек и амнистий суд – разговор грешника с самим собой. И эта драма сейчас, в эти секунды, своей вредоносной бациллой вот-вот разложит даже такой прочный, как дипломатический, иммунитет.
Понятное дело, под судейским молотком прошлое, от которого, как бы высоко не забрался, не убежишь. Момент же истины – он, как всегда, по габсбургскому счету…
Посувалюк, сгорбившись и не произнеся ни звука, двинулся к крыльцу. Его «горб», затмевая атлетичное, ладное тело, служил самым убедительным приглашением.
Устремившись вслед, Талызин вдруг испытал мало свойственное ему, человеколюбцу, чувство – тихое злорадство. Самое любопытное, что не в адрес Виктора Викторовича напрямую, а как бы через самого себя. Дескать, не такой уж ты слабак, одинокий инженер-пьяница, вон как полпреда сверхдержавы, оплот государственности, от каверз дипломированных злодеев развезло. И, конечно же, за дело, стали бы без должной предыстории в такое предприятие, сродни турпоходу на Луну, пускаться…
Тут же Талызина прихватил стокгольмский синдром преклонения перед закоперщиками авантюры в опять же необычной, ясного мышления, вариации. То, что ему поначалу представлялось импульсивной, сугубо для галочки, затеей, за какие-то дни оперилось в грандиозное, просчитанное до мельчайших подробностей, хоть и злого гения, предприятие, чей фундамент – тонкий психологический расчет. Буквально щелбаном порушили сразу две китайские стены, про себя ухмыльнулся он. А сколько еще предстоит, лишь их языческим божкам известно. И, чем бы они не промышляли, ничего не скажешь, дюжего ума комбинаторы, дешевым боевиком и не пахнет…
В лобби посольства Посувалюк остановился и нехотя обернулся к Семену Петровичу, аккуратно прикрывающему за собой массивную дверь. Невыразительно, если не украдкой, махнул: за мной, мол. Осмотревшись, Талызин подчинился. Но тут, откуда-то справа, донеслись шаги, а точнее, шлепки тапочек – не успев начать движение, посол замер. Через несколько мгновений из ведущего в правое крыло коридора показался приглашавший к завтраку «вестовой». Будто обнаружив постигшую главу дома метаморфозу, жестким взором вгрызся в Семена Петровича. Тотчас устремился к послу, не выпуская при этом возмутителя утра из виду. Сблизившись с Посувалюком, вопросительно вздернул голову.
– Говорил же: в порядке все, иди! – отшил «безопасность» глава дома.
– Кто это? – упорствовал Игорь Тимофеев.
– Знакомый по слетам бардовской песни, можешь себе представить… – Посувалюк усмехнулся, но как-то невесело.
– Как?.. – поперхнулся многоточием Тимофеев.
– Позавчера прибыл, – внес ясность посол. Не дожидаясь отклика, движением головы пригласил гостя.
Успев вникнуть, что «босоногий» – отнюдь не праздно любопытствующий, а внутренняя инквизиция заведения, Семен Петрович вздохнул с облегчением. Вскоре посол сверхдержавы, вспученной ледоходом близкой кончины, и как-то выбравшийся из этого ледохода и ряда прочих совгражданин скрылись в левом крыле здания.
Игорь Тимофеев хотел было проследить, куда нацелился посол, но его остудил злой взгляд шефа, внезапно обернувшегося.
До конца дня офицер по безопасности ломал голову, как в очередном докладе на Лубянку подать беспрецедентный контакт Посувалюка, но ни к чему внятному не пришел – настолько его запутало событие без дна и покрышки. Визитер-то, вне всякого сомнения, соотечественник, которого, по всем законам политической физики, в Багдаде быть не могло…
В конце концов он от происшествия банально отмахнулся: какая разница, кто и зачем? Раздираемая междоусобицей и, казалось бы, безнадежно далекая от иракского конфликта родина, в силу инерции имперских амбиций, откровенно сдала персонал своего посольства на заклание. Каких-то два дня и Багдад может просто исчезнуть – со всей инфраструктурой и четырехмиллионным населением, и в этом светопреставлении бесследно растворятся восемь честно тянущих свою лямку русских парней.
Семен Петрович шагал с послом по коридору, испытывая очередной наплыв преклонения перед зачинателями проекта, мгновениями ранее окрещенного им «Сачок». В Москве, на установочном инструктаже, у него с Шахаром вышла стычка. Он никак не мог взять в толк, откуда произрастет его личная встреча с послом, ибо попасть на прием к Чрезвычайному и Полномочному самому сотруднику посольства совсем непросто, скорее всего, очередь. Как опытный аппаратчик Талызин это прекрасно знал. Рядовому же командировочному – об этом даже не могло быть речи. Шахар попросил не перебивать и дорисовал преамбулу: в посольстве лишь восемь сотрудников, что значительно упрощает задачу, и, добиваясь приема, следует сослаться на некоего Клячкина, знакомого посла, известного барда, передавшего собрату по творчеству свои тексты. Дослушав, Талызин пожал плечами, будто бы принимая установку, но без энтузиазма. Формально все сходилось, но упование на ностальгию по самодеятельной песне (по словам Шахара, хобби Посувалюка) отдавало романтикой, мало совместимой с жестким каркасом госслужбы. Полемизировал
